Я стала учиться из нее стрелять. И сроднилась с ней, сжилась. Срослась просто.

Мать с дитем. Сиамские близнецы.

Привыкла я к ней быстро. Она слушалась меня.

Сама мне говорила – странным, еле слышным дрожанием, будто тепло от нее исходило, когда она четко, ясно видела цель. «Убьешь, – говорило это странное, страшное тепло, исходившее от ледяного металла, – сейчас попадешь». И я попадала.

И я научилась радоваться, когда поражала цель. Когда убивала.

Но не сразу. Не сразу, нет, не сразу.

Когда я в первый раз убила на войне человека – я помню, что со мной было.

Я выстрелила, попала, но не насмерть. Он дергался, кричал… жил. Я выстрелила еще раз. И убила его. И у меня к горлу подкатило горячее, обжигающее. Огненный ком. Тянул за собой все потроха, кишки.

На меня смотрели. Изучали. Надо мной уже почти хохотали.

Вокруг меня стояли мужики. Скалили зубы, звери.

И я зверь. Волчица.

Загнала рвотный шар внутрь. Улыбнулась. Оскалилась. Видела себя со стороны: ошалелая девчонка с черной винтовкой на белом снегу, с ней рядом боевики, она сбила цель, она попала, а над ней смеются. «Ты убила человека, – сказала я себе, – значит, убьешь и еще».

Мне стало страшно. Бесповоротно все стало.

У своих ног, внизу, на слежалом, как старая вата между оконными рамами, снегу, я увидела ребенка. Маленького мальчика. В мохнатой шубке.

Он стоял, задрав круглое беззубое личико ко мне, а потом повернулся, словно кто-то окликнул его, и я не могла рассмотреть его лицо.

Руки мои, державшие винтовку, разом ослабели. Гул и мужской гогот вокруг меня утих, отодвинулся, будто ушел вбок и вдаль. Я и ребенок у моих ног – мы оба стояли на снегу в кромешной тишине, стояли и смотрели друг на друга.

Я занесла руку с винтовкой, чтобы швырнуть ее на снег – и подхватить ребенка на руки, но он исчез. Так от первого выстрела не в мишень, а в человека я сошла с ума, это я так разума лишаюсь. Хуже, чем пьяная.

Мысли вспыхивали, бешеные светляки.

Мальчик у ног исчез, и я винтовку не отбросила.

– Сынок, – беззвучно сказала я неживыми губами, – я тебя узнала.

Руслан крикнул издевательски:

– Сэрдобольная, да? Да-била, да?! Штоб нэ мучился?! А што сразу нэ попала?

И я обернула к нему мертвое лицо.

– Э-эй! Але-оо-она! Иди сюда! Двигай к нам! У-жи-нать…

«Сволочи. Еще и есть могут».

Она врала себе: она тоже могла. Не могла, а еще как хотела. Голод подкатывал к горлу, голод разъедал кишки. Голод тряс ее и скручивал в жгут. Она дико, как зверь, хотела есть. «Как ты можешь есть после того, как ты убила. Ты!»

Встала. Рукой заслонила от солнца глаза. Из-под руки глядела: бородатые парни, чеченцы и наемники, едят, хрумкают с аппетитом, из котла что-то горячее в миски разливают; весело переговариваются меж собой, – а поодаль от варева, от котла со жратвой, под кустом, накрытые брезентом, лежат два трупа. Двух солдат потерял Руслан в этой перестрелке.

Как они могут жрать, когда тут мертвецы?! Но ведь едят. Поешь и ты.

Иначе умрешь.

Врешь! Не умрешь!

«А как это – умереть от голода? Легче, чем от пули? Или… больнее?»

Алена сделала шаг, другой к костру, к котлу. Солдаты замахали руками: что время ведешь! Остынет!

– Остынет, – сказала сама себе Алена и медленно пошла к костру.

«Пусть сердце внутри у меня остынет. Плевала я на сердце. Нет его у меня. Нет. Нет и не было».

Она подошла к костру, и чеченцы, оборачивая грязные, бородатые, скалящиеся лица – они радовались горячему супу, концу боя, маленькой своей победе над неверными, – видели бескровное, будто больное лицо снайперши, перепачканные землей ее щеки и руки; видели, как тяжело ей даются шаги к костру – один, другой, третий, и вот уже надо криво улыбнуться, надо согнуть ноги в коленях, сесть у костра, взять в грязные дрожащие руки миску с чужим хлебовом. Надо есть.

Жить.

Алена осторожно взяла из рук кашевара алюминиевую миску. Обожгла руки. Угнездила миску на коленях. От неведомой баланды пухлыми клубами поднимался пар. Алена опустила к миске голову. Грела над паром чужой еды холодное бесслезное лицо.

Рядом сидящий чеченец ткнул ее локтем в бок. Она снова криво улыбнулась.

– Ну как, русская прынцэса? – выкрикнул чеченец весело и резко прямо ей в ухо. – Да-вольна? Ба-евое крэ-щение, так у вас га-варят?!

Алена посмотрела прямо в его глаза слепыми глазами.

Пар, пар, перед глазами горячий пар. Пар и дым. Все дым, ужас. Ничего не отвечать. Только улыбаться. Только есть. Жрать, жрать.

– Што мал-чишь, а?! Язык атъ-ела?! Руслан, она у тибя нэмая, да-а-а?!

Руслан с прихлюпом ел, втягивал красными губами из ложки похлебку. Занят был. Не удостаивал солдата ответом. Потом утер обшлагом гимнастерки рот. Глаза вскинул.

– Нэ-мая, да. Нэмая рабыня лучше га-ва-рящей, запомни эта, Фархад.

Алена вхлебывала обжигающее варево. Ее обожженные губы, два лоскута грязной тряпки. Алюминиевая ложка лунно блестела. Гортанная речь скатывалась в мохнатый ком. Костер горел ярко. По боку котла грубо, громко застучал ложкой парень с жидкой, как у козла, бороденкой, что-то крикнул по-своему.

Есть, есть. Есть и жить. Потому что завтра тебя убьют.

Ты же убила. Убьют и тебя. Все очень просто.

Алена смотрела в миску – миска была почти пуста, уже просвечивало помятое серебристое дно. Она подняла голову, посмотрела на Руслана, на его красные губы – и, размахнувшись, через головы ржущих и жрущих солдат швырнула миску в костер. Встала.

– Я не рабыня.

Повернулась. Пошла.

Гортанный говор стих. Солдаты глядели ей в спину.

Алена шла и держала ложку в кулаке, крепко. Потом отбросила прочь. Ложка тускло, тупо звякнула о белые, как кости, камни.

«Всех перестреляю, если еще так скажут мне. Всех. Из своей «моськи» всех уложу. И Руслана. Гады. Воины, мать их, Аллаха».

Ее всю трясло. Съеденная пища горячо разлилась по телу, как водка.

Подходя к дому, она услышала, как Руслан по-русски говорит кому-то из своих: «Нэ трогай ее, дэвка маладая, тяжило ей, она сэйчас далжна пабыть адна».

Алена пролежала всю ночь, проглядела в потолок. Руслан спал как убитый. Она не спала, просто глядела в потолок и ни о чем не думала.

Под утро прилетела мысль одна-единственная. Алена проговорила ее вслух.

– Я буду работать и не думать ни о чем. Я буду стрелять. Мое дело – стрелять. Я это умею лучше всего. Человек должен на земле делать то, что он умеет лучше всего. И все. И точка.