о римском сенаторе, а о мрачном Плутоне, готовом наброситься на Прозерпину[25], чтобы похитить её.

Подобное подозрение на самом деле было совершенно неоправданно, поскольку Аврелий не испытывал никакого искушения.

Валерия была красива, это верно, обладала точёным профилем и чертами лица, словно вылепленными искусным скульптором. И всё-таки, как уже отметил Кастор, она больше походила на статую, чем на женщину из плоти и крови.

Скупые жесты, каменное выражение лица и надменное римское высокомерие вызывали такую неприязнь, что гасили у патриция всякое желание проявлять любезность, и он решил просто не обращать на неё внимания.

Но Валерия жила далеко, и дорога казалась нескончаемой. Носильщики спустились с холмов и, желая обойти Субуру, двинулись к Виминальскому холму через викус Лонгус[26].

Аврелий решил, что, когда они, наконец, окажутся поблизости от викус Патрициус, он сможет выйти из паланкина, предоставив Валерии следовать дальше в сопровождении слуг.

В тягостном неприятном молчании они добрались до Эсквилинского холма.

— Смотри, ещё один пожар! — вдруг воскликнула Валерия, указывая на сполохи огня.

— В последнее время в этом квартале они случаются слишком уж часто, и некоторые думают, что здесь орудует поджигатель, — ответил сенатор.

— Рим — опасный город, — с волнением произнесла Валерия.

— Города, по сути, похожи на женщин — самые опасные из них при этом и самые интересные, — ответил Аврелий и тут же прямо спросил: — Из-за чего твой брат злится на меня?

— Я думала, вы друзья? — удивилась она.

— Сомневаюсь, — возразил патриций и вкратце рассказал ей о разговоре, который у них произошёл на Форуме Августа.

— Не понимаю… — проговорила матрона, как вдруг один из нубийцев споткнулся, и паланкин сильно наклонился набок, и Валерия невольно навалилась на сенатора.

Почувствовав прильнувшее к нему тёплое женское тело, патриций, отчасти из любопытства, но скорее по привычке, не растерялся и ласково приобнял матрону. Валерия отпрянула от него так, словно упала на пылающие угли, и забилась в угол подобно ежу, ощетинившемуся перед лисьей мордой.

«Двенадцать лет в браке, — подумал, смутившись, Аврелий, — что же за мужчина был этот Эренний, если его вдова ведёт себя словно девочка-подросток, слышавшая только возвышенные разговоры о платонической любви».

V

ЗА СЕМЬ ДНЕЙ ДО ИЮНЬСКИХ КАЛЕНД

На следующее утро Кастор сидел на краю мраморного бассейна в домашних термах, время от времени подливая можжевеловое масло в воду, где плавал Аврелий.

— По крайней мере, теперь я знаю, кого следует опасаться, — сказал сенатор, выходя из бассейна.

— Не так-то всё просто, мой господин! Желать твоей смерти могут по крайней мере двое, а вот у Марка Валерия отличное алиби на время убийства, — разочаровал его секретарь.

— Откуда ты знаешь? — спросил Аврелий, раскинув руки, чтобы рабыни вытерли его как следует.

— Я поговорил с теми бездельниками, что с утра до вечера околачиваются в базилике Эмилии, где проходят заседания суда, и забавляются, слушая выступления участников процесса. Ты ведь знаешь, что громкий процесс о коррупции вызывает в Риме больше интереса, чем иной театральный спектакль. И несколько человек сообщили мне, что в то утро Валерий сидел там в последнем ряду на своей переносной скамеечке с подушкой и что-то записывал.

— Викус Лаци Фундани не так уж и далеко от базилики Эмилии. Достаточно пройти два форума — Цезаря и Августа, — чтобы оказаться там. Что касается свидетелей, ты прекрасно знаешь, что их можно купить, — ответил Аврелий.

— И всё же твой бывший приятель разговаривал и с Аппием Остиллием, старейшиной Сената, — заявил Кастор, протягивая хозяину кратер с холодной цервезией[27], из которого уже немало отпил. — Мой господин, я совершенно не понимаю, отчего ты ищешь так далеко, когда виновник прямо у тебя под носом: муж, которому изменила жена. Кто больше Метрония хотел бы увидеть тебя в лодке Харона?

— Глупости! — вскипел патриций. — Я познакомился с Кореллией только вечером накануне убийства.

— И сразу же поразил цель. Необычно, ты не находишь?

— Ты удивишься, Кастор, но некоторые женщины находят меня привлекательным, — парировал сенатор.

— Это же понятно, мой господин. Такой толстый кошелёк, как у тебя, кому угодно вскружит голову, — возразил александриец, стараясь не потакать ему. — Ты совершенно уверен, что консул не слышал, как ты назначал свидание его жене?

— В таком случае, Кастор, как он мог принять Антония за меня? — спросил Аврелий, закутываясь в сухую простыню.

В комнате для массажа его ожидала прекрасная Нефер, которая стояла посреди мозаичного пола из кусочков стекла, словно пестик среди цветных лепестков. Патриций улыбнулся, предвкушая прикосновение её умелых рук, способных заставить его забыть про всех на свете убийц и головорезов. Но секретарь, этот упрямец, разрушил всё очарование.

— Наверное, консул хотел помешать твоей встрече с Кореллией. Ставлю десять сестерциев на него!

— А ты знаешь, где он находился в момент убийства? — спросил Аврелий, решив продолжить спор.

— У себя дома. Старейшина Сената Остиллий хотел попросить его помочь написать петицию «О падении нравов» и пришёл к нему примерно в третьем часу. Сразу после этого консул заперся у себя в таблинуме и вышел оттуда только на следующий день в полдень.

— В его доме наверняка есть служебный выход, откуда Метроний мог выйти незамеченным.

— Да, но через час слуга подал ему завтрак. Раб хорошо помнит это, потому что в этот момент как раз прозвучал свист клепсидры — водяных часов.

— Значит, даже если бы консулу удалось тайком выйти из дома, в его распоряжении было чуть меньше часа, чтобы сбегать в Субуру и вернуться, — задумчиво рассудил Аврелий.

— Этого времени недостаточно для убийства Антония, тебе не кажется? — спросил Кастор.

— Всегда лучше всё проверить… — решил сенатор, когда Нефер заканчивала натирать ему грудь мускатным маслом. — Пришли мне нубийцев, чего ждёшь?

— Вознаграждения, мой господин. Мне пришлось потратить шесть ассов на триклинария — Так мало? — удивился Аврелий, привыкший к астрономическим счетам своего секретаря.

— И пятнадцать сестерциев бездельникам, что расположились лагерем в базилике Эмилии! — закончил Кастор, с невинным видом протягивая руку к кошельку хозяина.