* * *

— Сир, я прошу вас. Положение серьезное. На плацу беспорядки; парижане напали на гвардейцев, господин де Савоньер, защищаясь, ранил несколько человек, и тогда в него выстрелил этот, из новой стражи. Не стоит искушать судьбу; я умоляю вас уехать в Рамбуйе вместе с её величеством, дофином и Мадам Руаяль.

— Да, я согласна с господином де Сен-При, — тотчас сказала Мария-Антуанетта.

Людовик устало сидел в кресле, постукивая кончиками пальцев друг о друга. Ехать куда-то сейчас, на ночь глядя… Однако оставаться… Что будет завтра? Эти люди получили то, за чем пришли, разве нет? Или они пришли ради другого?

— Неужели опасность так велика? — Король обвел взглядом присутствующих.

— Лучше всего было бы отступить в Мец, под защиту маршала де Бройля, — подал голос Аксель фон Ферзен.

— Я согласен с графом, — кивнул Фронсак.

Король прикрыл веки. Часы на каминной полке пробили четверть седьмого вечера.

Уехать. Бежать. Непонятно от чего, непонятно от кого. Та девочка, которая только что рыдала у его ног, умоляя о защите, — кто теперь её защитит? Но если есть угроза для его собственной дочери и сына… Выиграть время, разобраться. Понять, кто на чьей стороне. Нельзя действовать сгоряча, очертя голову бросаться в драку. Отступить, выждать, пока всё утихнет. Потом вернуться. Но если это окажется невозможно? "Нельзя дважды вступить в одну реку", — сказал мудрец. Они целовали ему руки, потому что видели в нём силу. Но если он сбежит…

— Король-беглец, король-беглец…

Мария-Антуанетта закусила губу, чтобы не дать вырваться своему раздражению. Они теряют драгоценное время! Она посмотрела на Ферзена, затем на Сен-При, и тот её прекрасно понял.

— Прикажете заложить кареты, ваше величество?

— Что? А, да, хорошо. Ступайте.

* * *

Лафайет шел по галереям дворца, звеня шпорами. Свет канделябра выхватывал из темноты бледные, помятые лица; его сторонились. Несмотря на поздний час, в зале Ой-де-Бёф было многолюдно.

— Вот идет наш Кромвель, — с вызовом произнес чей-то голос.

Жильбер обернулся. Кто это? Лицо смутно знакомое. А, это маркиз де Фавра. В юности они служили вместе в мушкетерской роте.

— Кромвель не пришел бы сюда один, — гордо ответил Лафайет и пошел дальше.

Король выглядел не лучшим образом, хотя и бодрился. Они говорили наедине. Когда Лафайет завел речь о снабжении столицы, Людовик сказал, что уже отдал необходимые распоряжения, на просьбу доверить свою защиту Национальной гвардии вяло махнул рукой, а на предложение переехать в Париж ответил со своей обычной полуулыбкой, что это вряд ли возможно, так как чернь окружила каретный сарай и, говорят, перерезала постромки. Генерал заверил его, что ночь пройдет спокойно: он примет к тому все меры, слово чести. Король кивнул и отвернулся.

Было уже десять вечера, когда Мунье, терпеливо дожидавшийся в приёмной, вновь попросил его принять. Ему претит досаждать его величеству, и всё же он нижайше просит ознакомиться с текстом Декларации прав человека и гражданина, принятой Учредительным собранием, и утвердить, если ему будет угодно. Король взял перо и подписал — не всё ли теперь равно.

После церемонии отхода ко сну он сел за рабочий столик, достал охотничий дневник и сделал очередную запись: "5 октября 1789 года. Ничего".

— Спасайте королеву!

Крик отозвался многократным человеческим эхом. Сонная тишина внезапно сменилась хлопаньем дверей, стуком каблуков, звоном разбитого стекла, испуганными вскриками, шлепаньем босых ног по полу, прерывистым шепотом. Растрепанные, полуодетые фрейлины окружили Марию-Антуанетту, едва успевшую набросить неглиже и всунуть босые ноги в турецкие туфли; бежали стайкой через комнаты; дрожащими руками открыли потайную дверь; ощупью, спотыкаясь, поднялись гуськом по темной лестнице.

Еще не рассвело; слуги метались с подсвечниками, люстр нигде не зажигали. Людовик в халате бросился навстречу жене:

— Вы живы, су…

— Где дети? — Мария-Антуанетта вырвала у него свою руку и беспокойно озиралась. — Где дети?

— Мама!

Маленький Шарль бежал к ней в ночной сорочке. Королева обняла его, покрывая поцелуями. Гувернантка привела бледную Марию-Терезу, крепко державшую за руку Эрне-стину.

С Мраморного двора доносились ужасный рёв, звон металла, выстрелы… Король ушел переодеться: если настал их смертный час, нужно встретить его достойно. Королева прошла в покои дочери. Королевский камердинер вызвался спуститься на первый этаж и принести ей бельё и платье, чего бы ему это ни стоило.

Он довольно скоро вернулся и сообщил, что внизу никого нет: похоже, угроза миновала. Про два обезглавленных трупа гвардейцев у входа в покои королевы он говорить не стал; пока её величество совершит свой туалет, их уберут.

…Сильные руки сержанта вырвали Лафайета из темной могилы сна, энергично встряхнув. Только что бывший немым, мир оглушил его своими звуками. Хорошо, что Жильбер лёг спать, почти не раздевшись, только снял мундир и сбросил сапоги. Быстро натянув их обратно, он на ходу пристегивал шпагу, слушая рассказ сержанта, бежавшего рядом с ним по лестнице особняка Ноайлей.

Надежды на то, что ночь принесет покой и сон, не оправдались: разогретый вином, народ забыл об усталости и перед рассветом вздумал пробраться во дворец. Калитка у входа в часовню оказалась открыта, по чьей вине — пока неизвестно. Сержант Лазарь Гош отбивается от толпы со взводом нацгвардейцев, помогая королевской охране; мятежники потрясают пиками с насаженными на них человеческими головами и мажут свои рожи кровью убитых…

Барабанщики били общий сбор; со всех сторон бежали гренадеры и строились в колонну — не зря Лафайет муштровал их на Марсовом поле. Он легко вскочил в седло и поскакал туда, откуда доносились выстрелы и многоголосый рык.

…Барабанная дробь, цоканье подков по брусчатке, слаженный топот множества сапог, резкие команды… Рёв толпы утих. Знакомый голос что-то говорит. Подойти к окну и посмотреть? "Не нужно, ваше величество, это небезопасно". Снова вопли, но уже не злобные, а как будто радостные. Что? Ах да: они кричат: "Да здравствует нация!"

* * *

— В Париж! В Париж! — скандировала толпа под балконом.

Король поднял руку в знак того, что будет говорить. Установилась тишина.

— Друзья мои! — с чувством произнес Людовик. — Я отправляюсь в Париж с женой и детьми; я вверяю всё самое ценное, что имею, своим добрым и верным под данным, полагаясь на их любовь.

— Да здравствует король! — взревела площадь.

Помахав ей рукой, Людовик ушел с балкона. Но ему в спину тотчас полетел новый вопль:

— Австриячка! Австриячка!

Лицо Марии-Антуанетты напряглось, фрейлины испуганно переглядывались.