Антуанетта обожает детей, но только маленьких. В семьдесят шестом, когда еще длился вынужденный период воздержания, она усыновила мальчика из простонародья. Этот сорванец чуть не попал под ее карету, ему тогда было года четыре или пять. Антуанетта перепугалась, обласкала его и увезла с собой в Версаль, хотя он всю дорогу брыкался и лягался. Его звали Франсуа-Мишель Гане; Антуанетта переименовала его в Армана — так звали старшего сына ее лучшей подруги, герцогини де Полиньяк. Сиротка был хорошенький, но совершенно неукротимый; Антуанетта наряжала его как принца, сажала с собой за стол, надеялась перевоспитать, хотя приставленная к нему гувернантка никак не могла с ним справиться… Мальчишка рвался домой к бабушке, а та была рада сбыть его с рук, да еще и получить за это деньги. Конечно, Антуанетта облагодетельствовала всю его семью. Старший брат "Армана" Дени оказался способным к музыке; она нашла ему учителей, и теперь он играет на виолончели в королевской капелле. Второму брату она выплачивает пенсию, сестра недавно вышла замуж, получив от нее приданое — три тысячи ливров. Наверняка Антуанетта считает, что вправе рассчитывать на благодарность этих людей, — ничуть. Капитан охраны сказал, что гвардейцы видели "Армана" среди бунтовщиков, которые хотели ворваться во дворец. Не он ли открыл им калитку?.. После рождения Луи-Жозефа Антуанетта, наигравшись "Арманом", отправила его жить в Трианон; он оттуда сбежал. Для него это была тюрьма. Теперь он водится со всяким отребьем, зарабатывает на жизнь физическим трудом — и ненавидит королевскую семью. Увы…

Во второй карете едет Жан Амилькар — негритенок из Сенегала, которого Антуанетте подарил шевалье де Буфле. Имя тоже придумала она. Он не раб и не слуга, а приемный сын, которого окрестили, обучили читать и писать — это был вызов, брошенный Антуанеттой куче разных обществ, толкующих о правах человека. Но в Париже Амилькара вряд ли оставят жить в Тюильри, разве что на первое время. Антуанетта подберет ему какой-нибудь хороший пансион, как и для прочих подросших приемышей. Она им натешилась. Может быть, через полгода и этот негр станет ходить с толпой по улицам, требуя вздернуть на фонарь душителей свободы…

Вот девочки — благодарны. Каролина Вюийе недавно написала Антуанетте из Германии, что возвращается в Париж, чтобы в трудную минуту быть рядом с приемной матерью. А ведь она — успешная музыкантша, ей не нужна пенсия от королевы. Эрнестина о чём-то шепчется с "Серьезной Муслин", как Антуанетта прозвала их старшую дочь. Еще одна приемная принцесса, дочь горничной и лакея, — Мари Ламбрике. Эрнестиной ее опять же окре-стала Антуанетта, прочитав модный роман мадам Рикко-бони. Родная мать Эрнестины умерла полтора года назад. Девочка стала неразлучна с Марией-Терезой, носит такие же платья, играет и учится вместе с ней, обедает с ней за одним столом, причем лакеям приказано обслуживать их по очереди. Антуанетта хочет таким образом избавить Мадам Руаяль от врожденной гордости и высокомерия, чтобы те не превратились в спесь. А может быть, она принимает за высокомерие холодность Муслин к ней самой, тем более что на отца дочь всегда смотрит с восхищением…

— Когда же мне дадут кушать? — робко спросил Шарль-Луи.

Четырёхлетний малыш изнывал в шестиместной карете. Смеркается, а они всё никак не приедут. Людовик посадил его себе на колени и погладил по голове.

— Мы едем в Париж, чтобы накормить свой народ, — мягко сказал он. — Когда народ получит хлеб, мы тоже сможем покушать.

— Мы везём пекаря, булочницу и поварёнка! — кричали женщины, шедшие во главе кортежа. Народ высыпал на улицы и глазел на новое зрелище.

До Ратуши добрались около восьми вечера, когда уже зажигали фонари. Мэр Байи вышел на балкон и там, у всех на виду, вручил королю ключи от Парижа, после чего произнес небольшую речь. Сто девяносто лет назад Генрих IV покорил свой народ, не сразу признавший его королем, а ныне народ покорил своего короля! Ему рукоплескали, Людовик вымученно улыбался. Он тоже сделал короткое заявление, встреченное криками: "Да здравствует король! Да здравствует нация!" Ну, вот и всё. Прованс с женой укатили на другой берег Сены, в Люксембургский дворец, а королевскую семью отвезли в Тюильри.

Во дворце царил кавардак, всё вверх дном, повсюду рабочие, стремянки, мусор… Лафайет был поражен: ведь он же выслал вперед гонцов сообщить о прибытии короля, неужели за целый день нельзя было подготовить хотя бы одни апартаменты? Смущаясь, точно это он виноват, Жильбер заверил королеву, что добудет для неё всё, что потребуется.

— Не знала, что король назначил вас распорядителем гардероба, генерал Морфей, — ответила Мария-Антуанетга с насмешливым презрением.

Весь следующий день творилось полное безумие. Казалось, что всё население Парижа сбежалось в Тюильри. Неужели этим людям совершенно нечего делать? Мэру, членам комитета по снабжению и четырем городским комиссарам пришлось сократить свои визиты: народ то и дело требовал короля. Каждые четверть часа члены королевского семейства подходили к окнам и показывались народу, иначе напиравшая толпа грозила смести оцепление из национальных гвардейцев, выбивавшихся из сил. Депутации шли одна за другой; женщины с упорством рыночных торговок выставляли свои требования, которых с каждым разом становилось всё больше: теперь, когда хлеба стало довольно, они желали сбить цены на другие товары и даже настаивали на том, чтобы вещи, заложенные в ломбард, выкупили за счет казны! После того как Людовик и Мария-Антуанетта в очередной раз предстали на балконе, помахав рукой своим добрым подданным, женщины пришли просить королеву навсегда остаться в Париже. Та ответила, что это зависит исключительно от парижан: пусть перестанут проливать чужую кровь, иначе они с мужем покинут столицу. Людовик XVI велел опубликовать прокламацию: "Мы решили уступить вашей настойчивости и предоставить вам доказательства нашего доверия и любви, поселившись среди вас вместе с нашей августейшей супругой и нашим дорогим сыном. Вместо того чтобы служить предлогом для сборищ и беспорядков, наше присутствие в добром городе Париже должно, напротив, побудить всех добрых граждан восстановить в оном городе покой и порядок, вернуться к своим занятиям и трудам".

Из Версаля прислали мебель, обои, ковры и книги. Король ограничился тремя комнатами на первом этаже, выходившими в сад, рядом с залой швейцарцев, кордегардией и прихожей; королева заняла три остальные и еще антресоли, дети с гувернанткой устроились над её апартаментами (Жана Амилькара отправили в Сен-Клу); Мадам Елизавета обосновалась в павильоне Флоры; слуги и придворные тоже кое-как разместились, а вот министрам и депутатам пришлось искать себе жильё в городе.

Жизнь понемногу наладилась: после церемонии пробуждения король слушал мессу, завтракал, гулял в саду вместе с женой и детьми — до полудня, пока в Тюильри не допускали публику, — обедал ровно в час, принимал министров и занимался делами, читал в библиотеке, беседовал с тетушками Аделаидой и Викторией, когда они приезжали из Бельвю и оставались ужинать, сражался с Провансом на бильярде, пока Антуанетта играла на клавесине и пела, и в одиннадцать вечера прощался с придворными, явившимися пожелать ему доброй ночи. Все версальские традиции сохранили: по воскресеньям во дворец разрешалось приходить без пропусков, лишь бы одеты прилично. В первый же воскресный день посетителей явилось столько, что слуги с трудом пробирались по лестницам и через полные залы. И всё же разница была ощутима; национальные гвардейцы у дверей больше напоминали часовых в тюрьме, чем караульных во дворце. Перемена не укрылась даже от Шарля. Однажды вечером он подошел к отцу.