– У Машки такое жуткое лицо стало! – твердила Илона. – Даже не такое, как мы с тобой видели, а что-то похожее на череп, обтянутый белой кожей, и эти блеклые глаза – кошмар! И белые локоны по бокам… Здание же получилось невыразительным, вместо окон – размытые светлые пятна, но кое-где в них были видны столь же размытые контуры фигур. А главное – звуки! Их было слышно тихо, но отчетливо – какие-то крики, ругань, плач, звон и грохот, – честное слово, все это записалось даже лучше, чем мы в реале слышали! А потом, когда она руки свела, пальцы у нее засветились, и тут уже на записи ничего разобрать невозможно стало, серая пелена какая-то. Но и то, что было записано, впечатляет… впечатляло, – грустно исправила Илона.

Получив такую запись, Алина поначалу обрадовалась. «Теперь я покажу Терентьеву и остальным придуркам, какова их ненаглядная Машенька на самом деле!» – злорадно воскликнула она и взяла на следующее утро этот мобильник в школу. Но разговора с Терентьевым не получилось – он не стал ничего слушать, а на запись не захотел и взглянуть. Тогда разъяренная Алина решила поговорить с самой Машкой, потребовать, чтобы та перестала охмурять мальчишек и оставила в покое Терентьева. Хотела ей запись показать, припугнуть, что всем все расскажет.

– Я не видела, как там все было, – всхлипнула Илона. – Но вернулась Алина совершенно другим человеком. А я хотела поговорить с Костей, но он тоже не стал со мной разговаривать. Я брала с собой Алинин мобильник, думала показать Косте запись, а он меня за порог выставил. Сейчас домой пришла, глянула – а записи там и нет! А Алина говорит так же монотонно: «Я ее стерла, зачем она нужна»…

Значит, мне еще повезло, подумал я, когда Илона положила трубку. Я ведь тоже собирался поговорить с Машкой, и хорошо, что не получилось, а то вон чем такие разговоры заканчиваются!

Мысли вновь вернулись к пугающим и непонятным последним событиям. Теперь было ясно – на самом деле Машка никакая не Машка, а… Трудно даже сказать, кто. Или что? Ужас! Ко всему в придачу, она в курсе, что я знаю ее тайну. И чем это мне грозит? Идти завтра в школу было просто страшно.

Так я размышлял, уже лежа в постели. Идти или не идти? Ладно, один раз могу не пойти, но ведь будут и следующие дни – я же не брошу школу? Что ж, как говорится, утро вечера мудренее, подожду до утра, а там будет видно…

На следующее утро я подхватился ни свет ни заря с твердой решимостью в школу сегодня не ходить. Обычно ночные кошмары перестают пугать утром, когда свежий снег искрится под солнышком, а спешно включенное радио выдает что-то жизнеутверждающее… Но только что увиденный сон не желал уходить в прошлое, а ужас никак не отпускал.

Там, во сне, я лежал в какой-то темной комнате на грязном тряпье, брошенном прямо на пол, и был не в состоянии даже пошевельнуться. А из-за запертой двери доносились крики, стоны, ругань, какой-то лязг и грохот. Но все это там, во сне, не пугало меня, а казалось давно уже привычным. Я ожидал самого страшного. Чудовищно долгое время я лежал и ждал, прислушивался к каждому звуку, и сам не знал, чего именно жду. Но был твердо уверен, что не спутаю. Пронзительный вопль снаружи, звук чего-то бьющегося, ругательства и глухой удар – это уже не било по нервам, самым страшным было что-то другое…

Негромкий цокот каблучков я услышал не сразу, но едва он раздался, как весь остальной шум в несколько мгновений сошел на нет и умолк. В воцарившейся тишине мерно и властно цокали каблучки, все ближе и ближе к моей запертой двери. Казалось, там, за дверью, все затаилось в ужасе, и я понял – сейчас меня ждет что-то непоправимое.

Дверь начала медленно открываться, но я не увидел за ней никого – просто тьма, черная и непрозрачная, стала медленно вползать в дверной проем. А потом я увидел руку – изящную, красивой формы, с алым лаком на длинных ногтях, – она держалась за край двери, медленно открывая ее. Я с силой дернулся – и проснулся с криком.

Нет, не пойду в школу ни за что! Как бы там ни было дальше, а сегодня не пойду. Пусть потом ругают… Попрошу Марию, когда вернется с работы, она напишет записку. В этом плане моя тетя – человек покладистый. Она знает одну простую и гениальную вещь: если страшно не хочется чего-то делать или куда-то идти, значит, и не нужно делать и идти. Потому что в лучшем случае будет неудача, в худшем – беда. Эту истину Мария усвоила, когда сама еще училась в школе. Она была прилежной ученицей, дисциплину не нарушала, но одним прекрасным утром ей вдруг ужасно захотелось остаться дома и никуда не ходить. И все же тетя, как истинный патриот своей школы, пересилила себя и пошла. И по дороге провалилась в канализационный люк, с которого какой-то негодяй снял крышку и прикрыл люк фанеркой. Тогда Мария чуть не погибла, и с тех пор относится с пониманием к таким вещам.

Ни контрастный душ, ни горячий кофе, ни даже моя любимая музыка не смогли развеять тягостного настроения и отогнать дурные предчувствия. В школу-то я не пойду, но где уверенность, что ко мне не придут домой? Нужно было что-то предпринимать, причем срочно. Пока еще рано, мои одноклассники сейчас только глаза продирают, а я уже в полном сборе, и это дает мне преимущество во времени. Но что я могу сделать?

Тем не менее я оделся, как обычно одеваюсь в школу, даже прихватил с собой рюкзак, и вышел за дверь. Определенного плана у меня не было, но ноги сами повели меня по направлению к шахте. В сам шахтный двор я заходить не стал, а пошел вдоль забора к тем двум зданиям на краю парка, о которых вчера рассказывала тетя. Я в принципе знал эти места, но не любил там бывать. Мы с ребятами в детстве нередко слышали страшилки про эти дома, и хоть не слишком в них верили, но старались сюда заглядывать как можно реже – уж очень мрачными были здания, что, наверное, и стало поводом для страшилок. Это были старые двухэтажные сооружения из потемневшего от времени грубо отесанного песчаника. Одно из них имело признаки жизни – к двери была протоптана дорожка в снегу, на окнах висели шторки, и, судя по убогой табличке над дверью, здесь располагались местные детские кружки. На втором здании красовалась новенькая вывеска, что оно является вечерней школой, но окна нижнего этажа были заколочены.

Немного дальше парк заканчивался, и начинался соседний поселок. Там сновали люди и кипела жизнь. Но место, где я сейчас стоял, было таким унылым, что даже яркое солнышко не очень-то его оживляло. Так, а что это такое белеет между домами?

И как я сразу не заметил! В промежутке между зданиями стоял высокий и красивый памятник: фигуры двух солдат в длинных шинелях и касках застыли в скорбном молчании, один из них держал в руках опущенное знамя. На гранитной плите у их ног было написано, что здесь покоятся останки пяти сотен советских солдат, замученных в лагере для военнопленных, располагавшемся в двух соседних зданиях. Так вот, значит, что было обнесено забором с колючей проволокой! Но почему сказано – в двух, а как же шахтная контора? Стоп, да ведь она отгорожена кирпичным забором, таким же старым, как и она сама. Все три здания просто не могли огородить вместе! Нестыковка какая-то получается. Может быть, тетя ошиблась?

Тогда я дошел до этого забора и внимательно осмотрел его. Старая штукатурка с остатками побелки частично обвалилась, обнажив кирпичи, и я вдруг увидел в этих прорехах, что посередине забора имеется небольшой участок, заложенный кирпичом другого цвета. Значит, здесь были ворота! Это уже становилось интересным.