У него кружилась голова; он боялся, что упадет в обморок. Бессвязно поблагодарив кузнеца, он вывалился наружу, на холод. Ему нужно было какое-то наркотическое средство, не только чтобы прийти в себя прямо сейчас, но и чтобы выдержать предстоящий путь верхом.

Госпиталь располагался напротив казармы. В вестибюле было темно, солдаты спали. На сестринском посту сидели две медсестры, но он сделал вид, что знает, куда идет. Где-то тут должна быть кладовка. Он прошел еще через одно отделение, в дальнем конце его наконец обнаружил что искал и засунул в карман несколько ампул с кокаином и морфием и шприц.

Состав должен был отправиться в путь на заре. В казарме он оторвал корешок от учебника гистологии, обернул его рубашкой и смастерил что-то вроде шины. Пользуясь здоровой рукой, приступил к сборам. Спать он не ложился, тревожась, что отек может привести к сдавливанию нерва. Тогда у него не будет выхода, кроме как доложить о своей травме, и запястье придется подвергнуть операции. Он сказал себе, что если к утру он по-прежнему будет чувствовать пальцы, то двинется в путь. В конце концов, едет-то он в госпиталь, где, если понадобится, ему помогут. Там он скажет, что получил травму в дороге. И оттуда, думал он, его назад не погонят. Он будет учиться, пока травма не заживет. А потом приступит к работе.

Утром он снял шину и позволил руке безвольно висеть. Поднимать ее пришлось только один раз, чтобы отдать честь офицеру, проверявшему его документы на вокзале. Когда поезд тронулся, он снова наложил шину.

До Надьбочко он добрался к вечеру. Там его должен был ждать гусарский караул.

С полустанка они двинулись по дороге через заснеженные поля, пока не въехали в долину, густо поросшую сосняком. На ветвях сверкала молочно-белая ледяная короста; когда дул ветер, раздавался легкий стук. В уголках глаз и на ресницах у Люциуша замерзали слезы, шарф, которым он укутал лицо, заиндевел. Обвязав уздечку вокруг здоровой руки, он пытался зафиксировать сломанное запястье, но узкая колея была твердой как железо, и кони время от времени на ней спотыкались. Когда боль сделалась невыносимой, он крикнул гусару, чтобы тот остановился.

Порывшись в рюкзаке, он нашел ампулы с кокаином и морфием. Они замерзли; пришлось сунуть в рот, чтобы отогреть. Он вколол кокаин прямо в место перелома, подождал чуть-чуть, собираясь вколоть и морфий, но передумал. Нет. Лучше экономить; неизвестно, сколько еще придется добираться.

Дорога шла вверх; путь по долине был крутым, но широким. Скоро они достигли перевала, заросшего лесом. Дорога пошла вниз, влилась в очередную долину и продолжила идти под уклон. Они проехали въезд в деревню, отмеченный коряво нарисованным черепом и словами FLECKFIEBER!!! – тиф – и СОЛДАТ! СТОЙ! НЕ ЗАХОДИ! СМЕРТЕЛЬНАЯ ОПАСНОСТЬ! по-немецки, по-польски и, предположил он, теми же словами по-румынски, по-русински и по-венгерски.

Гусар перекрестился; хотя они проезжали в стороне от въезда, он обогнул его еще с большим тщанием. Как будто оттуда могло выскочить и напасть на них что-то клыкастое и когтистое.

Люциуш снова почувствовал пульсирующую боль в руке. Он опять велел гусару остановиться, снял колпачок с иглы, разбил ампулу и вколол морфий в запястье.

Лес поредел. Они ехали через пустые поля, обезображенные войной. Воронки от снарядов, заброшенные брустверы, окопы. С дерева что-то свисало – тело, почти полностью обледеневшее. В конце поля лежали какие-то темные кучи; казалось, что это валуны, но, приблизившись, Люциуш увидел, что это заледеневшие лошади. Их было около пятидесяти, запорошенных снегом. На мордах распускались причудливые темно-красные бутоны. В лесной тени поодаль, кажется, лежали и другие. Гусар осадил коня.

Под одним из седел трепыхался обрывок ленты, и на нем еще можно было разглядеть буквы k.u.k.

Kaiserlich und königlich. Императорская и Королевская. Его армия. Люциушу стало страшно.

– Казаки?

В глубине леса плясали тени. Он видел всадников, таких, как те, что часто являлись ему в детских снах. Потом – только стволы деревьев.

– Казаки не казнят лошадей, – с презрением сказал гусар из-под своей маски. – Это австрийцы отступали.

Люциуш поначалу не понял. Но ему было неловко выказывать свое невежество, и только потом он вспомнил рассказы о поражениях, о том, как животных убивают, чтобы они не достались неприятелю.

Ближе к сумеркам они встретили первых беженцев, семейство с маленькой тележкой, бредущее по заснеженной дороге. Четверо детей, двое сидели на тележке, двое шли рядом, лица запеленуты, как у мумий, куртки набиты соломой так, что почти лопались по швам.

Гусар по-венгерски приказал им остановиться. Он показал на тележку и что-то сказал. Женщина запротестовала. Люциуш не понимал, что именно она говорит, но смысл был ясен: ничего там нет, старое тряпье, и все. Гусар спешился, подошел несколько скованным шагом к тележке и стал в ней рыться. Женщина стояла рядом. Nincs semmink! – кричала она, молитвенно простирая ладони. Nincs semmink! Nincs semmink! Но гусар уже обнаружил то, что она пыталась скрыть. Он стал вытаскивать их по одному – кроликов, дергающихся, с выпученными глазами; их дыхание поднималось паром, длинные лапы сучили в воздухе.

Дети закричали сквозь обмотки на лицах. Гусар протянул Люциушу теплого кролика, держа его на вытянутой руке, словно жрец священную жертву. Люциуш помотал головой, но гусар все-таки швырнул кролика в его сторону, и Люциуш поймал его здоровой рукой, прижал к груди. Он не знал, что делать. Он хотел вернуть его беженцам, но чувствовал, что гусар наблюдает за ним сквозь тонкие прорези своей кожаной маски.

Он засунул брыкающегося кролика под шинель. Кролик выкарабкался наружу. Он поймал его за лапу и на этот раз упихал под рубашку, где, то ли от ужаса, то ли от какой-то физиологической перемены, вызванной соприкосновением с теплой человеческой кожей, тот выпустил струю, которая потекла по животу и под брюки. Люциуш чувствовал, как сердце кролика бьется, ударяясь о его грудь. Он не понимал, почему гусар не убил кроликов прямо там, хотя, учитывая присутствие детей, это казалось почти что добрым поступком.

Он не взглянул на семейство, когда они двинулись дальше.

Они вернулись на дорогу. Еще через час гусар остановился и медленно спешился – еще скованнее, чем в прошлый раз. Он стал возиться со штанами, видимо, чтобы помочиться, и Люциуш отвернулся, чтобы его не смущать. Но прошло несколько минут, а он так и стоял. Люциуш оглянулся. Что-то было не так. Еще через минуту Люциуш услышал, как он ругается, потом постанывает, как будто тужится, и, наконец, сдается и снова залезает в седло.

Ближе к вечеру они въехали в пустую деревню и остановились в заброшенном доме. Со стен все было содрано; на кухне пусто, дверцы шкафов распахнуты, на полу груда разбитой посуды. В открытом ящике лежала икона святого Станислава Польского, как будто ее там спрятали, а потом нашли.

Польша, подумал Люциуш. Галиция. Где-то в лесах они, видимо, пересекли границу. На столе почему-то стояла красивая керамическая музыкальная шкатулка с незнакомой мелодией. Кровать разворошили, вытащив из матраса всю солому.