Честно говоря, единственное, чем международные организации всерьез занимаются, — это переводы. Больше того, можно сказать, что в этих организациях наблюдается просто-таки переводческая лихорадка, это что-то болезненное, что-то нездоровое, поскольку каждое произнесенное на сессиях или ассамблеях слово, каждая входящая и исходящая бумажка, о чем бы в ней ни шла речь, кому бы она ни была адресована и под каким бы грифом (будь то даже гриф «секретно») она ни шла, на всякий случай немедленно переводится на несколько языков. Переводчики трудятся не покладая рук, но при этом чаще всего никто толком не понимает, для чего это все переводится — большей частью для архивов если это письменный перевод, или для двух-трех человек, которые едва понимают иностранный язык, если речь идет о переводе устном. Любая глупость, высказанная или написанная любым идиотом в адрес любой из этих организаций, тут же переводится на шесть официальных языков: английский, французский, испанский, русский, китайский и арабский. Все фиксируется на французском языке, все фиксируется на арабском языке, все фиксируется на китайском языке и все фиксируется на русском языке, — любая чушь, которая только может взбрести в голову любому идиоту. Неважно, что потом эти глупости и рассматривать никто не будет, — они обязательно будут переведены. Несколько раз мне пришлось переводить счета, хотя единственное, что с ними следовало сделать, — это оплатить их. Я уверен, что эти счета (по меньшей мере, на шести языках: на французском и китайском, на испанском и арабском, на английском и русском) до сих пор пылятся где-нибудь в архивах.

Однажды меня срочно вызвали в кабинку переводить речь (не написанную заранее) руководителя одного государства, который, как я сам читал двумя днями раньше (этому событию была посвящена целая газетная полоса), погиб в своей стране в результате государственного переворота, целью которого было свержение этого лидера.

Самые большие страсти кипят на международных встречах не тогда, когда делегаты и представители ожесточенно спорят так, что кажется, еще немного — и дело дойдет до объявления войны, а тогда, когда вдруг по какой-либо причине не могут найти переводчика, чтобы перевести что-либо, или если переводчику посреди доклада приходится покинуть свое место по причинам физиологического порядка или потому, что он не выдерживает нагрузки (а это случается достаточно часто). Для нашей работы нужны железные нервы, и не только потому, что подчас требуется немалое напряжение, чтобы уловить смысл того, что говорится, и тут же передать его на другом языке (задача достаточно трудная). Гораздо труднее выдержать ту бурю гнева, которую обрушивают на наши головы все эти руководители государств и эксперты, если вдруг заметят, что хоть слово из сказанного ими осталось непереведенным на какой-либо из шести официальных языков. В этих случаях они страшно нервничают и просто выходят из себя. Они следят за нами постоянно. Следят и наши начальники, как непосредственные, так и не имеющие к нам прямого отношения, проверяя, находимся ли мы на своих местах, всё ли тщательно переводим на языки, которых почти никто не знает, не пропускаем ли хоть слово. Единственное истинное страстное желание делегатов и представителей — это быть переведенными. Это для них гораздо важнее, чем услышать аплодисменты после выступления или узнать, что их доклады были одобрены или что их предложения были учтены или приняты (кстати, это — аплодисменты, учтенные или принятые предложения — случается крайне редко).

На одной из конференций Британского Содружества, которая проходила в Эдинбурге и на которой, по понятным причинам, родным языком для всех присутствующих был английский, докладчик из Австралии, по фамилии Флэксман, расценил как тяжкое оскорбление тот факт, что кабинки переводчиков пустовали и что все участники встречи слушали его не через наушники, а напрямую.

Он потребовал, чтобы его выступление переводилось, а когда ему напомнили, что в этом нет необходимости, сделался мрачнее тучи, грубо выругался и продолжил речь, но при этом стал настолько злоупотреблять своим (и без того затруднявшим восприятие) австралийским акцентом, что его перестали понимать не только представители других стран, но даже некоторые из его соотечественников. В зале заволновались, и у всех сработал условный рефлекс участника международных встреч — надеть наушники, как только кто-то начинает говорить непонятное. Обнаружив, что в наушниках, вопреки их ожиданиям, ничего не было слышно (ни единого звука, глухая тишина), участники встречи разразились бурей протеста. Флэксман пригрозил, что сам сядет в кабинку переводчика и будет сам себя переводить. Его остановили, когда он уже спустился в зал, и спешно запихнули в кабинку переводчика какого-то австралийца, поручив ему излагать на нормальном английском языке то, что его соотечественник, истинный larrikin, как он сам себя называл, вещал с трибуны на немыслимом диалекте пригородов и пристаней Мельбурна, Аделаиды или Сиднея. Флэксман, увидев, наконец, переводчика на положенном месте, тут же успокоился, вернулся на место и начал говорить со своим обычным, более или менее правильным произношением, но его коллеги даже не заметили этого, потому что слушали его уже в наушниках, через которые речь звучит не так гладко, но гораздо более значительно. Таким образом, результатом этой переводческой лихорадки, которая царит на всех международных встречах, стал перевод с английского языка на английский язык, к тому же перевод не совсем точный, поскольку воинственный австралиец так тараторил, что переводчик-новобранец не успевал повторять за ним слово в слово и в том же темпе.

Странно, но участники международных встреч больше доверяют тому, что они слышат через наушники (то есть от переводчика), чем тому, что слышат непосредственно от выступающего (хотя последний формулирует мысль гораздо более четко), даже если они прекрасно знают язык, на котором говорит докладчик. Это странно: как можно быть совершенно уверенным в правильности перевода? Вдруг сидящий где-то там в закрытой кабинке переводчик говорит совсем не то, что (говорит) докладчик?

А такое случается очень часто. Причины могут быть разные: некомпетентность, лень, рассеянность переводчика, или его злой умысел, или просто то, что он в этот день был с похмелья. Именно за это письменные переводчики всегда упрекают устных: если переводы счетов и вся них глупостей, выполняемые в тесных кабинетах, подвергаются самым придирчивым проверкам, и ошибки в них могут быть выявлены, а виновным может быть вынесено порицание (в некоторых случаях на них даже может быть наложен штраф), то слова, беззаботно выпархивающие из кабинок переводчиков, не контролирует никто. Устные и письменные переводчики терпеть друг друга не могут.

Мне приходилось заниматься и тем, и другим (правда, сейчас я перевожу только устно — этот вид перевода обладает некоторыми преимуществами, хотя он изматывает и действует на психику), так что эти чувства мне прекрасно знакомы. Устные переводчики почитают себя полубогами и почти звездами — еще бы: ведь все эти главы государств, представители и делегаты не могут без них обойтись, просто шагу ступить не могут без переводчика.

Так это или не так, но на них действительно смотрят те, кто вершит судьбы мира, и это заставляет переводчиков всегда быть в форме, следить за собой, так что их частенько можно застать за подкрашиванием губ, причесыванием, вывязыванием узла галстука, выщипыванием бровей или подстриганием бакенбардов (зеркальце у всех всегда под рукой). Это вызывает раздражение и зависть у переводчиков письменных текстов, которые прячутся в неприглядных и тесных (по нескольку человек в каждой) комнатах, но зато наделены чувством ответственности и потому считают себя несравнимо более серьезными и компетентными специалистами, чем эти зазнайки синхронисты в своих нарядных личных кабинках, прозрачных, звуконепроницаемых и даже ароматизированных. Все друг друга презирают, все друг друга ненавидят, но всех роднит то, что никто из нас ровным счетом ничего не смыслит в тех увлекательнейших проблемах, примеры которых я только что привел. Я перевел множество подобных текстов и выступлений, но едва ли смогу вспомнить хотя бы слово оттуда, и не потому, что прошло уже много времени, а потому, что я забывал все, едва закончив переводить фразу, то есть я не понимал ни того, что говорил в данную минуту оратор, ни того, что говорил я вслед за ним (или одновременно с ним — предполагается, что при синхронном переводе докладчик и переводчик говорят одновременно). Он или она говорили, я тоже говорил или повторял, но повторял механически, не вникая в смысл произносимого и даже не стараясь вникать: только в этом случае можно более или менее точно перевести то, чего не понимаешь. То же самое происходит и с документами: их авторы изяществом слога не отличаются, а у переводчика нет времени долго ломать голову над формулировками.