немцы стягивают войска. Кто знает, что может случиться. Я бы сам хотел отвезти тебя в аул. Только вот… отпуск нынешний мы уже использовали.

Такие слухи ходили здесь и прежде. Я не обращала на них внимания, не придавала этому значения и теперь. Конечно, я уже соскучилась по своим, но чтобы так быстро, словно разведенная, примчаться назад… Нет, так нельзя, неудобно как-то перед земляками.

— Ну их, эти слухи. Врут они все, — сказала я Касымбеку. — Давай потерпим малость, подождем. Что скажет бабушка Камка, если я вернусь домой?

— Да-a, она человек строгий, — сказал он, прижимаясь ко мне еще тесней. — Знаешь, что она мне сказала перед отъездом? «Эй, зятек, военный, поди-ка сюда», — отзывает меня в сторону. И долго разглядывает меня с головы до ног. И так это сурово, с прищуром таким. Я даже вытянулся, как перед генералом, — рассмеялся Касымбек. — «А ты, часом, не пустобрех, парень?» — ошарашила она меня и прямо в глаза посмотрела. Я растерялся. Что ей ответить? От такого вопроса кто угодно вспотеет, да? «Скажу тебе правду, я не зналась с твоими родителями и не сама присмотрела тебя в зятья. Раньше-то невест и женихов выбирали отец с матерью, пожившие, повидавшие уже на своем веку, и думали они о том, чтобы дитя их, в чужой дом отданное, попало в хорошее гнездо. А теперь что? Молодежь все сама решает! Как это вы называете… любовью, что ли? И долго вы будете миловаться да целоваться? Даже корова лижет своего теленка, пока кормит. А ведь дальше начнется жизнь, детишки пойдут. Об этом вы подумали?» — Ну прямо за горло взяла, понимаешь? Права, ох, права бабушка твоя. Теперь вот вспоминаю ее… Раньше я думал: «Мы полюбили друг друга, что еще нужно?» Теперь вот гляжу — э-э, жизнь штука заковыристая, — Касымбек какое-то время лежал молча, слушая, наверное, бабушку Камку.

Прежде он таких бесед со мною не заводил. Ничего не рассказывал и о разговоре с бабушкой Камкой. То ли все раздумывал, прикидывал и пришел наконец к какому-то выводу, то ли нынешнее мое положение легло уже на Касымбека мужской, сосредоточенной заботой, не знаю. Он что-то все решал, и не был праздным, разгоняющим сон этот разговор, новой стороной повернувший ко мне моего мужа.

— Нет, бабушка Камка — человек не простой. Самую суть она приберегла напоследок. «Ты увозишь, говорит, мою девочку в чужие края, а мне осталось жить не больше, чем старой овце. Покажешь ты мне мою девочку до моей смерти или же мне с ней навсегда распрощаться?» Я ее давай успокаивать, мол, не горюйте, каждый отпуск будем приезжать, не дадим вам скучать, то да се, но она меня так же властно одернула: «Ладно, говорит, какой ты добрый да шустрый, увидим в свое время. А пока не суетись, парень. Говорят, военные не вольны собой распоряжаться. Что, если не разрешат тебе приехать?» Потом смягчилась: «Твое дело, сынок, нелегкое, забыв о худом, не дождешься и доброго. Бывает, для мужчин приходит время испытаний. Знай, девочка моя не осрамит меня, сумеет быть тебе спутницей. Проголодаешься — изжарь ее, испытаешь жажду — до дна ее испей, все она выдержит. Только никогда ее не унижай», — сказала она. И так, знаешь, печально сказала она это, что мне просто муторно даже как-то стало.

Ты понимаешь, когда обыкновенный человек проявляет слабость, ну это понятно, но когда вдруг видишь слабость человека сильного, самому делается тяжело. И вот закрою глаза, а твоя бабушка так и стоит передо мной. Ты нахмуришься, а я вижу ее лицо.

…Моя бабушка Камка! Мама умерла, когда мне было семь лет, и сколько помню себя, росла у бабушки Камки. Она была мне как родная мать, не дала мне почувствовать себя сиротой… Бабушка никогда не охала и не ахала надо мной и лишь в минуты особенной нежности погладит, бывало, меня по голове и прижмет к груди и, коснувшись губами моего лба, отпустит со словами: «Ну, иди, голубушка моя!» И все равно я знала с малых лет, что она любит меня. Что теплится в душе ее уголек и согревает меня, и меня не могло обмануть суровое, иссеченное морщинами большое ее лицо. Ни разу за все эти годы не ощутила я в этой старухе отчуждения, того хлада житейского, который рождают усталость, болезни и горе. Я любила ее и побаивалась.

И не я одна. Все в нашем доме побаивались бабушку Камку. Во всем ауле никто не смел ей перечить. Широкой кости, с крупными чертами лица, красивая какой-то величественной старостью, она казалась человеком высокой, крепкой породы. У нас, казахов, встречаются разные типы человеческих лиц. Вот узкоглазая тетушка Дарига — вылитая кореянка; крутобровая, светлолицая, с прямым носом, бабушка Камка похожа на европейских женщин. Была в ней и какая-то надменность, многих пугавшая. Стоило ей только медленно повести бровью и глянуть холодно на зарвавшегося шутника, на глупую чью-то выходку, улыбнуться надменно, как тут же самый отъявленный балагур скисал и тушевался, а те, кого только что хохот шатал и валял, досадливо откашливались, делались собраннее и серьезнее.

И как же переменился этот характер, когда я уезжала! Я собирала в своей комнате кое-какие вещи в дорогу, когда вошла бабушка. Едва она вошла, как я почувствовала смутное волнение. Движения ее потеряли обычную величавость, появилась какая-то суетливость. Она приблизилась ко мне и, словно забыв, зачем пришла, растерянно заозиралась по сторонам с таким выражением беспомощности, что заныло мое сердце. Она неловко обняла меня, прижала к широкой груди, припав к моему виску губами, неожиданно затряслась, заплакала. Плакала она беззвучно, все сильнее стискивая зубы, все сильнее жмуря дряблые веки, не державшие уже $лез. Каково же мне было смотреть на эти слезы! Залилась и я. И так же внезапно, как расслабилась, бабушка Камка справилась с собой и вытерла глаза концом кимешека[1]. Потом, отстранив на шаг от себя, посмотрела мне прямо в глаза: «В чужую сторону уезжаешь, далекую. Что же делать, сама себе судьбу выбрала. Так уж, видать, тебе на роду написано. В незнакомых местах каждая ямка кажется пропастью и каждый камень горой. Смотри, в трудные минуты не поддавайся слабости, не огорчай мужа».

Милая моя бабушка, мы помним, думаем о тебе — я и Касымбек, молча с тобой разговариваем, успокаиваем тебя: не тревожься, все будет хорошо, все хорошо, и засыпаем, и будто разговор ведем не здесь, в комнате старого флигеля, а в юрте, пахнущей войлоком, горьковатым дымком