Кристиан же оставался в карете все время, пока сержант Мёрль не испустил дух. Затем он вернулся во дворец, вошел к Ревердилю, упал перед ним на колени, сцепил руки и, не произнося ни слова, в отчаянии и растерянности стал всматриваться в лицо своего учителя.

В тот вечер так ничего и не было сказано.

Сюда же относится и происшедшее вечером следующего дня.

Ревердиль зашел в покои Кристиана во дворце, чтобы сообщить об изменениях в уроках на завтра. Он остановился в дверях и оказался свидетелем сцены, которая, как он говорит, «парализовала» его. Кристиан лежал на полу, распластавшись на чем-то, что должно было представлять собой колесо для пыток. Двое пажей были заняты тем, что «дробили его суставы» — они осуществляли колесование при помощи рулонов бумаги, а лежавший на колесе преступник молился, стонал и плакал.

Ревердиль постоял, словно бы окаменев, но потом вошел в комнату и велел пажам прекратить. Кристиан тут же убежал прочь и не пожелал говорить о случившемся.

Месяцем позже, когда он обмолвился Ревердилю о том, что не может спать по ночам, Ревердиль попросил рассказать о причине его страданий. Тогда Кристиан со слезами проговорил, что представляет себе, «что он — это Мёрль, которому удалось вырваться из рук Праведности, и что по ошибке пыткам и казни подвергли фантома. Игра в подражание человеку, которого колесовали и истязали, наполнила его мозг мрачными представлениями и увеличила его склонность к подавленности».

Ревердиль постоянно возвращался к своей мечте о том, что свет просвещения сможет разгореться медленно, исподволь: картина приближающегося рассвета, медленно встающего над водой.

Это была мечта о неизбежном. Он, похоже, долго считал переход от тьмы к свету неизбежным, мягким и свободным от насилия.

Позднее он от этого откажется.

Господин Ревердиль пытался с величайшей осторожностью заронить в сознание престолонаследника несколько семян, которые, как он, будучи просветителем, надеялся, принесут свои плоды. Когда мальчик с большим интересом спросил, нельзя ли ему переписываться с кем-нибудь из философов, создавших большую французскую Энциклопедию, Ревердиль ответил, что некий господин Вольтер, француз, возможно, и заинтересовался бы юным наследником датского престола.

Тогда Кристиан написал господину Вольтеру письмо. Ему ответили.

Таким образом и возникла столь удивлявшая потомков переписка между Вольтером и душевнобольным датским королем Кристианом VII; Кристианом, наиболее известным благодаря оде, которую Вольтер написал ему в 1771 году, восславив его как северного монарха — носителя света и разума. Оде, которая попала к нему как-то вечером в Хиршхольме, когда он был уже совсем конченым человеком; но он ей очень обрадовался.

К одному из своих первых посланий господин Вольтер приложил книгу собственного сочинения. На вечерней прогулке Кристиан, — а ему было наказано Ревердилем держать свою корреспонденцию в строжайшей тайне, — продемонстрировал гувернеру эту книгу, которую он сразу по получении прочел, и процитировал отрывок, особенно ему понравившийся.

«Но разве не является высшим проявлением безумия, когда человек полагает себя способным обратить людей в иную веру и принудить их мысли к повиновению, очерняя их, преследуя, отправляя на галеры и пытаясь уничтожить, таща их на виселицы, пыточные колеса и костры».

— Так думает господин Вольтер! — торжествующе воскликнул Кристиан, — он так считает! Он послал эту книгу мне! Книгу! Мне!!!

Ревердиль шепотом велел своему ученику понизить голос, поскольку следовавшие за ними на расстоянии тридцати локтей придворные могли что-нибудь заподозрить. Кристиан тут же спрятал книгу у себя на груди и шепотом поведал, что господин Вольтер рассказал в своем письме, что его как раз привлекли к суду за свободомыслие, и что у Кристиана, как только он прочел книгу, сразу возникло огромное желание послать тысячу риксдалеров, чтобы поддержать господина Вольтера в защите свободы слова.

И теперь он спрашивал своего учителя, разделяет ли он его мнение. Следует ли ему посылать деньги. Господин Ревердиль, придя в себя и подавив удивление, поддержал престолонаследника в этой мысли.

Позднее эта сумма действительно была отослана.

Во время той же беседы Ревердиль спросил Кристиана, почему он хочет объединиться с господином Вольтером в борьбе, которая далеко не безопасна. И которая может быть неверно истолкована не только в Париже.

— Почему, — спросил он, — по какой причине?

И тогда Кристиан очень просто и с удивлением ответил:

— Во имя чистоты! почему же еще? Чтобы очистить храм!!!

Господин Ревердиль пишет, что, услышав этот ответ, он преисполнился счастьем, к которому, однако, примешивались недобрые предчувствия.

Похоже, в тот же вечер его опасения подтвердились.

Сидя у себя в комнате, он услышал страшный шум, доносившийся со двора, какие-то звуки, словно ломают мебель, и крики. К этому добавился звон бьющегося стекла. Он вскочил и увидел, что во дворе стала собираться толпа. Он помчался в покои принца и обнаружил, что Кристиан, в явном приступе безумия, поломал мебель в гостиной, расположенной слева от его спальни, и повыкидывал обломки в окно, что повсюду валяется битое оконное стекло, и что двое «фаворитов», как именовались некоторые придворные, безуспешно пытаются утихомирить престолонаследника и заставить его прекратить эти «извращения».

Но только когда Ревердиль обратился к нему решительным и умоляющим голосом, Кристиан перестал бросать мебель в окно.

— Дитя мое, — спросил Ревердиль, — возлюбленное дитя мое, зачем ты это делаешь?

Кристиан при этом молча уставился на него, словно не понимая, как Ревердиль может задавать такие вопросы. Все ведь совершенно очевидно.

В тот же миг в комнату ворвался приспешник вдовствующей королевы, профессор из Академии Сорё по имени Гульберг, служивший учителем и опекуном принца Фредерика, маленький человек со странно холодными голубыми глазами, не имевший иных отличительных черт и бывший весьма небольшого роста; Ревердиль лишь успел шепнуть Принцу:

— Возлюбленное дитя мое, только не так! Только не так!!!

Мальчик был совершенно спокоен. Во дворе начали собирать в кучу выброшенные обломки.

После этого Гульберг взял Ревердиля под руку, попросив разрешения побеседовать с ним. Они вышли в дворцовый коридор.

— Господин Ревердиль, — сказал Гульдберг, — Его Величеству необходим лейб-медик.

— Зачем?

— Лейб-медик. Мы должны найти кого-нибудь, кто сможет завоевать его доверие и препятствовать его… вспышкам.

— Кого же? — спросил Ревердиль.

— Мы должны поискать, — сказал Гульберг, — поискать с величайшей тщательностью самого что ни на есть подходящего человека. Не еврея.