— Конечно. Что вы хотели узнать?

— Есть в них какая-нибудь история?

— История? — переспросил мистер Марстон. — Вы имеете в виду их происхождение? Насколько мне известно, вазы изготовлены в прошлом веке.

— Нет-нет, я не об этом. Рисунки на вазах — птицы, море, рыбий хвост — это какая-то история?

— Может, из Библии? — предположил Джонсон. — Про Иону во чреве кита.

— Мне кажется, вряд ли про кита, — тихо сказала Ханна.

— А от какой рыбы этот хвост? Как вы думаете, милочка? — спросила миссис Блетчли. — Уж не от трески, это точно. У трески и лосося такой чешуи не бывает. — Все засмеялись, кроме Ханны. Она коснулась груди в том месте, где висел мешочек.

— Так ведь и не скажешь, целиком-то рыбу не видно, — заявила Флорри.

— Возможно, это какое-нибудь мифическое существо, — высказала своё мнение мисс Ортон.

— Возможно, — сказал мистер Марстон и несильно хлопнул по столу. — Так, я предлагаю всем сегодня лечь раньше. — Он опять вытащил часы из кармана жилета. — Поскольку, как я уже говорил, они прибывают поездом в пять часов пять минут. У нас остаётся двадцать один час тринадцать минут. А завтра утром первым поездом прибудет багаж. Комнаты девочек готовы?

— О да, — сказала мисс Ортон. — У Лайлы всё тщательно протёрто, все туалетные принадлежности вымыты уксусом. Завтра ещё раз сбрызнем постель розовым маслом. Ей не на что будет жаловаться. Если она в этот раз хоть единожды хлюпнет носом, я клянусь, это будет дело рук дьявола!

— Не следует сквернословить, мисс Ортон, — мягко пожурил её мистер Марстон. — Это христианский дом. Я убеждён, что вы, Дейз и Флорри достойно выполнили свою работу.

Разговор быстро перешёл от ваз к Лайле Хоули, старшей и, судя по всему, самой чувствительной из трёх сестёр.

— Но, — продолжал мистер Марстон, — нам вовсе не нужно, чтобы мисс Лайла покрылась пятнами из-за сенной лихорадки. Насколько я слышал, Стэнниш Уитман Уилер, молодой художник, о котором с недавних пор говорит и Старый, и Новый Свет, будет писать групповой портрет девочек этой весной в Бостоне.

Слуги заахали.

— А кто это такой? — спросила Ханна.

— Стэнниш Уитман Уилер, — мистер Марстон повернулся к ней, — появился будто из ниоткуда и всего в девятнадцать лет стал одним из лучших портретистов Америки. Он писал самые знатные семейства Америки, Англии и Франции. Хоули заказали ему, как я слышала, групповой портрет своих трёх очаровательных дочек — Лайлы, Клариссы и Генриэтты. Уилер сделал первые наброски этой зимой в Париже, а закончит картину здесь.

«Художник!» — подумала Ханна. Она никогда не встречала художников и с трудом верила, что может быть такая профессия: рисовать людей. Должно быть, художник видит не так, как все, чувствует не так, как все. Девочка не могла даже представить, что такой человек появится в строгом и упорядоченном мире дома номер восемнадцать.

Дождик так и не прекратился, а к ночи окрестности окутал густой туман, накрывший площадь жутковатой молочной белизной, и в темноте стало не так уж темно. Газовые фонари висели над тротуаром светящимися жемчужинами — фонарные столбы растворились в тумане.

Ханна стояла у своего слухового окошка и думала, какими окажутся три сестры. Она знала, что Лайла хрупкого сложения, а Кларисса считается самой миловидной из трёх и самой серьёзной. Младшая, Генриэтта, похоже, была любимицей прислуги. Девочки не учились в школе — у них была гувернантка, которая путешествовала вместе с ними. А ещё довольно много разговоров ходило о предстоящем на Рождество дебюте Лайлы в свете — ей исполнялось семнадцать.

Днём Ханна помогала Флорри готовить лимонно-уксусный раствор, чтобы мыть спальню. Она уже несколько раз слышала о сенной лихорадке Лайлы, но, похоже, это была не единственная её проблема со здоровьем. Слуги часто называли Лайлу «нервической», впрочем, о миссис Хоули они тоже так отзывались. Ханне страшно не нравилось это слово — похоже на «червивый».

Отвернувшись от окна, девочка оглядела свою каморку. Она впервые в жизни спала одна в комнате — не считая тех дней в Канзасе, когда она слишком дурно себя чувствовала, чтобы этому радоваться. Однако Ханна сомневалась, что будет радоваться и этой комнате. В молочно-белом свете, падавшем в окно с Луисбург-сквер, тёмная деревянная обшивка на стенах казалась бледно-серой, а немногочисленная мебель словно растворялась в воздухе. Ханне стало жутковато — того и гляди, из угла покажется привидение. Она быстро вышла в коридор и свернула к маленькому алькову, кое-как отгороженному занавеской.

— Флорри, ты спишь?

— Нет ещё. — Флорри отдёрнула занавеску и села на матрасе. — Что случилось?

— Она там умерла, так ведь? Дотти умерла в моей комнате? — спросила Ханна.

Флорри моргнула.

— Нет, не в комнате.

— Как это?

— Она там лежала больная. А когда ей стало совсем худо, её отвезли в благотворительное отделение при Массачусетской больнице. Там она и умерла.

— А её дух остался в комнате.

— Да нет… То есть я ни разу не видела её духа, ничего такого. Просто… Ох… — Флорри задумалась, подбирая слова. — В общем, в привидение она не превратилась, если ты об этом, Ханна.

— А почему тогда ты ютишься тут, а мне оставила целую комнату?

— Просто мне там не по себе. Дотти была странная девочка. Мне не нравилось жить вместе с ней, и, когда она сильно захворала, я перебралась сюда. Тут мне уютнее. Вот и всё. Ты не волнуйся. Иди ложись. Тебе подниматься раньше, чем остальным, так что ты всё равно не будешь подолгу оставаться в комнате. — Флорри задёрнула занавеску, и Ханна услышала, как та устраивается под одеялом на своём продавленном матрасе.

Ханну мало утешило то, что ей не придётся подолгу оставаться в комнате. Она, может, и вовсе не сможет спать, если там будет разгуливать призрак мёртвой судомойки. Но Ханна ничего не могла с этим поделать. Однако этой ночью ей не давали уснуть вовсе не мысли о Дотти и привидениях. У Ханны не шли из головы рисунки на вазах. Едва задремав, она представляла себе нарисованные волны и поднимающийся из пены хвост. Девочка почти что слышала шум моря и чувствовала, как в ней что-то пробуждается — что-то знакомое и в то же время далекое. Может быть, даже призрачное.

Ханна не отдавала себе отчета, что думает: «Я должна ещё раз посмотреть на эту вазу». Она просто встала с постели. В волнении, ощущая, что у неё как будто обострились все чувства, девочка тихо спустилась на четыре лестничных пролета. В салоне на ночь приглушили освещение, и лампы излучали только слабое сияние. Но густой белый туман проникал и сюда — мебель накрывали волны бледных отсветов. Ханну охватило неясное томление. Стремянки давно унесли, а она не смела придвинуть к вазе стул или кресло, чтобы лучше разглядеть хвост. «Но ведь не такого уж я маленького роста», — подумала девочка.