Определившись таким образом, Н с облегчением возвратился к реальности, как бы всплыл из глубины сознания на его поверхность, — и вдруг увидал Евфросинию Захаровну. Она стояла рядом с ним и смотрела ему в глаза, а он даже в эти мгновения умудрился забыть о ней. Ведь она о чем-то спросила…

Он подумал — и тут же вспомнил. Ну конечно же — нужно было сразу уйти… А теперь ему не оставили выбора… И он утвердительно кивнул.

Она смотрела на него снизу вверх внимательно и как-то бесстрастно, так что вряд ли можно было определить, о чем она думает. Да Н и не пытался. Он не хотел ее обидеть — вот и все, что он чувствовал.

— Вам некуда идти?

Он снова кивнул.

— Проводите меня.

Она взяла его под руку, и они пошли по малолюдной утренней улице. Серый лед вчерашних луж прогибался и поскрипывал под ногами. Они свернули в первый же переулок, потом спустились в заросший осинником овраг, на дне которого перешли по ветхим бревнам ручей. Потом опять оказались среди домов — но это была уже обычная деревня, которая даже не пыталась походить на город.

Изба Евфросинии Захаровны отличалась от соседних только тем, что была оштукатурена и крыта железом. Крышу красили давно, она покоробилась и местами поросла мхом. Сбоку от крыльца поднимался из осевшего сугроба колодезный сруб.

Евфросиния Захаровна жила одна, Н это сразу понял, взглянув на вешалку в сенях. Она перехватила этот взгляд и поняла его, но ничего не стала объяснять, прошла на кухню и поставила на газовую плиту чайник.

— Выпьете со мной чаю?

Это были первые слова после сказанных на крыльце гостиницы. Она устало опустилась на табурет и обвела погасшим взглядом кухню, словно впервые видела ее. Убожество… Небось, кухня в квартире этого господина — произведение дизайнерского искусства, а такие он видел разве что в советском кино или в своем далеком детстве. Что-то нехорошее шевельнулось в ее душе, но, взглянув на его лицо, она передумала злиться. Да ведь он и не заметил ничего этого, — поняла Евфросиния Захаровна и сказала просто:

— Вот так и живу.

После чая она предложила ему располагаться, где понравится — дом большой. — А мне после дежурства нужно хотя бы пару часиков поспать. — И ушла в спальню.

Н так и остался в кухне. За окном был яблоневый сад. Деревья были не старые, но неухоженные; по разросшимся густым волчкам Н определил, что человеческая рука не прикасалась к ним уже года три. Мир был одноцветный, серый, словно для него не оказалось иного материала, кроме грязи. Мир ждал солнца, чтобы выбраться из этой серятины, как из отмершей кожи.

Он услышал, что Евфросиния Захаровна зовет его, и нашел ее в спальне. Она была уже в постели. Шторы были задернуты, поэтому ее лицо было едва различимо.

— Ложитесь ко мне, — сказала она.

После обеда он вышел во двор. Участок был небольшой, соток двадцать, из них две приходились на огород. Штакетник еще держался, но некоторые планки истлели — обычное дело для сосны. Н заглянул в сарай и обнаружил и запас штакетин, и гвозди, и весь необходимый инструмент. Рукоять молотка была подобрана идеально, молоток ощущался, как продолжение руки, он обещал удовольствие от точных ударов, соединяющих железо с деревом. Но удовольствия не получилось: поперечины забора тоже истлели, гвозди входили в них без сопротивления. Нужно было менять весь забор. Н постоял, размышляя, стоит ли продолжать. Он не привык просто работать; работа должна была что-то давать душе, иначе теряла смысл. А эта работа не обещала ничего, кроме досады. Но и бросать ее было нельзя: если брошу — потом эта заноза будет сидеть во мне долго, уж я себя знаю… Ладно, решил он, потерплю; запасных планок не так уж и много, когда еще у Евфросинии Захаровны дойдут руки до этого дела, а пока сойдет и косметический ремонт.

Работа шла быстро, он увлекся и не заметил, как подошла Евфросиния Захаровна.

— Разве так можно? — полы пальто в грязи. И штанины — сами поглядите… — В ее голосе был не упрек, а нежность; он уже и забыл, как это сладостно, когда к тебе обращаются с такой нежностью. А может — никогда и не знал?.. Он попытался вспомнить — и не смог. — Идемте в дом, — сказала она, — я вам дам подходящую одежду.

Он положил молоток и пошел за ней. В сенях она вдруг обернулась и, встав на цыпочки, обхватила его шею, притянула к себе и прильнула мягкими губами к его губам. Потом так же резко отпустила и прошла в чулан. Среди висящих на бревенчатой стене вещей нашла ватную стеганку и хлопчатобумажные рабочие штаны, среди старой обуви в углу — заскорузлые кирзачи, забывшие, когда их надевали в последний раз. Штаны и ватник были тесноваты, а вот сапоги — точно по ноге. Если их смазать на ночь — цены им не будет.

Евфросиния Захаровна хлопотала вокруг него:

— Ничего, ничего… Пуговицы на ватнике я хоть сейчас переставлю, а вечером отпущу под мышками. И штаны расставлю: видите, какой сзади большой запас? И если носить их не на ремне, а на подтяжках…

Весь следующий день он провел возле яблонь. Покойный тесть когда-то научил Н чувствовать дерево, понимать замысел тех, кто до тебя хотел определить его судьбу, и движение его соков, подсказывающее истинную программу его жизни, запечатанную когда-то в семечке, из которого оно произошло. Он не сразу брался за пилу и секатор, подолгу стоял перед деревом то с той стороны, то с этой, — привыкал к нему. Если образ гармонии не проявлялся — переходил к другому дереву. Он не спешил, но работа шла споро, и когда серые сумерки обступили его, выталкивая из сада, он пошел в дом, ощущая в душе накопившееся за день удовлетворение.

Потом был еще такой же день, и третий, как под копирку, но под вечер к нему в сад вышла возвратившаяся с дневного дежурства Евфросиния Захаровна. Она сказала, что заняла очередь к бабе Клаве, и нужно поспешить, иначе очередь пройдет, и тогда уже ничего не докажешь.

Изба бабы Клавы не выделялась ничем, разве что тремя разномастными легковушками, приткнувшимися абы как возле забора. Горница выглядела нежилой: старый диван с высокой деревянной спинкой и потускневшим зеркалом, стулья вдоль стены, в углу возле окна фикус, три иконы на темном комоде, пытавшемся скрыть свой возраст под сеткой макраме. Несколько человек ожидали своей очереди. Они с провинциальным любопытством разглядывали Н, а девочка лет двенадцати в красивом свитере домашней вязки оторвалась от книги, которую читала за столом под огромным оранжевым абажуром, и радостно сообщила: — Вы как раз вовремя. Сейчас баба Клава допьет чай — и примет вас.

— Это ты, Фрося? — раздался низкий властный голос из-за приоткрытой двери. — Тебя-то я и жду. Проходи.

Баба Клава оказалась грузной старухой в косынке, плечи и грудь закрывал фабричный плед. Комнату освещали свечи. Их было много, десятка два, не меньше. На стенах пучками висели травы, но пахло не ими, а чадным фитилем и воском. Прикрыв за собой дверь, оставаясь в тени домотканой шторы, Н с профессиональным любопытством разглядывал лицо знахарки. Хорошо, что я успел ее повидать, думал Н; такое лицо, такие глаза запоминаются на всю жизнь. Жаль, что сердце ее уже остывает, душа уже покинула его, оно уже пусто и бесполезно. Немного бы раньше повидаться…