Из этого же источника должна была кормиться и коммунальная жизнь; и правда — центральная улица оказалась кирпичной, даже с уцелевшими особняками девятнадцатого века, а горсовет с фронтона был облицован карминным и серым керамогранитом, удачно имитировавшим мрамор.

Перед собором Н остановился. Глаза видели массивные, легко взлетающие ввысь стены и затейливо-ребристые, забывшие золото купола, — но сердце молчало. Ему нечем было чувствовать, нечем реагировать на гармонию таких замечательно простых и при том таких замечательно изысканных линий. Так ведь оно же пустое, подумал Н о сердце, только теперь заметив, что исчезла сила, которая выгнала его из дома. Еще в поезде она была в нем, еще в поезде его терзало желание что-то немедленно сделать, сломать, каким-то действием вырваться из жесткой теснины грудной клетки, закричать нехорошим голосом, — а сейчас это ушло, и сердце отдыхало в бездеятельной пустоте. Как же они живут здесь, подумал Н о людях, как же они живут здесь, если этот городишко так ловко высасывает их жизни, оставляя пустую оболочку? Он стал приглядываться к лицам, но не обнаружил в них пустоты. Значит, у них симбиоз, понял Н: городок высасывает их жизни, а взамен отдает… Что он мог отдать взамен? Покой? — вряд ли… Смысл? — кабы так, городок стал бы меккой всего мира… Значит — стабильность, иначе говоря — безголодное рабство?..

Мысль о еде вернула его на неровные каменные плиты перед собором. Н пошел вдоль улицы, высматривая столовую, и почти сразу обнаружил заведение под названием «Харчевня». Возле высокого кирпичного крыльца стоял изобретательно расписанный по краю гастрономическим орнаментом голубой пластмассовый щит с перечнем фирменных блюд; напротив каждого мелом была проставлена цена. Свободная небрежность цифр настораживала: если они так же небрежно и готовят… но надпись «селянка», усилив сомнения, все же решила дело. «Селянку» он не ел со студенческой юности. В прошлой жизни ему пришлось побывать в лучших ресторанах мира, чаще всего — Парижа и Лондона, и никакой памяти об этом не сохранилось. А «селянку» он помнил. Столовая была самая заурядная, даже не столовая, а типичная забегаловка: круглые столики из серого «мрамора» на высоких (чтобы есть стоя), слегка изогнутых железных ножках, тусклые лампочки под потолком, на полу — разлитое пиво. Но какой повар! Столовая существовала в уродливой одноэтажной пристройке к МХАТу, на углу Тверской (пардон, тогда она носила имя Горького) и Камергерского, «селянка» стоила всего пятьдесят копеек. Ее подавали в блестящих судках из нержавейки, всегда горячую и ароматную. Порция была такой, что о еде потом не вспоминалось полдня. Рядом мог оказаться актер (их выдавала опустошенность и неестественность), но Н никого из них не знал и не искал знакомства. Правда, с Кмитом он не только раскланивался, но и беседовал иногда; иногда к ним присоединялся Яншин, человек в беседе никчемный: он все поглядывал по сторонам, вылавливая во взглядах посетителей столовки узнавание. Впрочем, выйдя за порог, Н тотчас забывал о них.

Поднимаясь по кирпичным ступеням, Н понимал, что лучше бы не теребить прошлое. Попытка еще раз пережить его обречена на разочарование. Но искушение было слишком велико. Да и чем он рисковал? — что похлебка, видите ли, окажется не такой, как три десятка лет назад? что в нее свалят, как в пиццу, без разбору все, что залежалось в холодильнике?..

Однако «селянка» его приятно удивила: она была та самая. Тот же аромат, тот же вкус. Правда, порция поменьше — так ведь и время другое… Н поискал ложкой — и выловил маслину. Вкусная. А вот и ломтик лимона, и бело-желтые кружочки вареного яйца, и слегка поджаренные кусочки ветчины, сосисок и охотничьих колбасок. Все свежее, все хранит ощущение огня, который еще несколько минут назад, обволакивая котел, отдавал свою призрачную жизнь этому произведению поварского искусства. Как жаль, подумал Н, что я не могу говорить; а то б я поблагодарил повара за прекрасное переживание, которое он мне подарил.

После «селянки» Н заказал стейк — и стейк был тоже хорош; потом попросил чаю. «Вам какого?» — спросил официант, и показал в меню добрый десяток наименований. Чтобы не рисковать, Н выбрал «эрл грей», и не спеша выпил два стакана, а потом все же прошел на кухню. Там хозяйничала толстая тетка с гипертоническим лицом и седыми кудряшками из-под поварского колпака. В ее глазах была досада и подозрительность; она никак не могла взять в толк, чего от нее хочет этот представительный мужчина в очень дорогом пальто и совершенно замечательном костюме, какие она видела только по телевизору. Но когда поняла — растрогалась, и даже посветлела лицом, и пока с помощью мимики и жестов шел обмен взаимными положительными чувствами, умудрилась потрогать и пальто, и костюм, и от поразительного тактильного ощущения сама едва не утратила дар речи.

Удача с «селянкой» пробудила в Н гастрономическую память, он поискал взглядом — и обнаружил прижатые магнитиком к металлической стойке квадратные листочки бумаги. Взяв один, Н написал: «Вы можете сделать ребрышки по-аргентински?» — Это как? — спросила повариха, и Н объяснил, как смог. — Ага! — сообразила она, — понимаю… Жаровня у меня заказная, кованая, от мастера, вот сами поглядите. — Она подвела его к жаровне, он вежливо осмотрел ее и кивнул: все как надо. — Уголья нужны березовые, правильно прожженные; так я знаю, где их взять. И ребрышки припасу. Только вот главный вопрос: чем приправить масло?.. — Ласковый, почти любовный взгляд поварихи стал вдруг отрешенным: ее в самом деле захватила эта проблема. Впрочем, она тут же встрепенулась. — Но вы не сомневайтесь. Сообразим. Сделаем не хуже, чем в Аргентине.

Выйдя на улицу, Н обнаружил, что уже темно. Небо было где-то рядом, над крышами, но слабые фонари не давали его разглядеть. Н не знал, который час (он никогда не носил часы, но не из принципа — просто не имел такой привычки), но чувствовал, что уже достаточно поздно и пора подумать о ночлеге. В таких небольших городках все рядом, значит, и гостиница должна быть поблизости. Он не угадал направления и впустую прошел до конца улицы. Гостиница оказалась в противоположной стороне, через дом от собора. За окошком администратора сидела миловидная женщина средних лет. Почувствовав присутствие Н, она повернулась от телевизора. В глазах засветилось любопытство, но они тут же погасли, уступив место привычному выражению отчужденности и терпения.

— Вам чего? Разве не ясно написано? — и она повернула к нему и без того доступную для чтения табличку с надписью «Мест нет». Вторая табличка сообщала о ней самой: «Дежурный администратор Крюгер Евфросиния Захаровна».

Н еще не освоился со своей немотой, но как смог дал понять, что положение его безвыходное.

Чем-то он все же задел эту женщину, потому что в ее лице обозначился пусть и слабый, но несомненный интерес. Это ободрило Н. Он не имел представления о гостиничных ценах, и не долго думая положил перед окошком 100 рублей.

Евфросиния Захаровна засмеялась.

— Это что — шутка? Да за сотню я разве что в это кресло пущу переночевать. — И она указала на одно из низких кресел за спиной Н.

Он положил поверх прежней еще две сотни.

Евфросиния Захаровна поглядела на него внимательно. Она явно пыталась понять, кто перед нею, но впечатление было противоречивым, целостность не возникала, и опыт не мог помочь: в ее классификации не было ячейки для этого человека. Она чувствовала, что он слишком большой. И еще было неожиданное для нее чувство: ей захотелось — ну, скажем так, — его отогреть. Разумеется, не буквально… Что-то поднималось в ней; ощущение было давно забытым, и она вдруг испугалась и этого ощущения, и что стоящий перед нею человек прочитает в ее глазах и это чувство, и охватившую ее панику. Отведя взгляд, она сказала севшим голосом: