Ван Хойтен был единственным участником эксперимента, которого не арестовала прибывшая через час полиция; остальных увезли в кутузку, где им предъявили множество обвинений: от хулиганства и причинения тяжкого вреда здоровью до покушения на убийство и убийства. Он остался на месте; после того, как сыщики провели все необходимые следственные мероприятия, а парочка местных крестьян уничтожила следы побоища, Ван Хойтен обернул строение по периметру брезентом, затопил печку и принялся размышлять. Он был не из тех, кого могут остановить досадные случайности, – реализация великого плана стоила временных неудобств. Никто не знает, сколько времени он провел вот так, в кресле, за чашкой чая, за брезентом завывает южный ветер, но в доме достаточно тепло – по крайней мере, тому, кто сидит в шерстяном свитере, укутав ноги тартановым пледом. Известно только, что через месяц он появился около строения с группой цирковых гимнастов и акробатов из странствующего китайского шапито. Они разбили поблизости свой шатер и принялись – следуя указаниям Ван Хойтена – сворачивать брезентовые стены. Вскоре дом архитектурного эксперимента стоял в своем изначальном виде: каркас и на нем крыша. Вид портили только брошенные рельсы, какие-то ямы, выкопанные вокруг умеренными и радикальными авангардистами, окровавленные тряпки и так далее. Но не это занимало Ван Хойтена. На следующее утро он выстроил циркачей в две шеренги и подробно объяснил стоящую перед ними задачу. У каждой шеренги был назначен распорядитель – именно он передавал приказы Ван Хойтена своим подчиненным. Наконец все было готово. Ван Хойтен послюнявил большой палец и поднял его вверх. Через мгновение он отдал резкую команду подручным, те, в свою очередь, побежали к подразделениям. В несколько секунд расстояние между опорами той стороны дома, что глядит на север, было заполнено человеческими телами: циркачи составили две пирамиды, одну обычную, другую – острым углом вниз, и, тем самым, сложились во вполне надежную стену. Те из акробатов, кто находился на верхнем контуре, быстро раскинули плотную ткань, ее примяли ногами гимнасты, оказавшиеся у основания живой стены. Ван Хойтен быстро зашел внутрь дома, уселся в кресло, налил себе чашку чая, отхлебнул, поводил плечами, а потом легким движением сбросил с ног плед. Жарко!

Эксперимент продолжался неделю – до полного физического и психического опустошения циркачей. Это был настоящий успех, сенсация – дом с одной только стеной может существовать, в нем можно жить! К строению Ван Хойтена потянулись журналисты, за ними – инвесторы. Измученных гимнастов сменили другие, больше количеством, вокруг удивительного дома вырос целый городок шапито, через пару месяцев к нему прибавились мотели для любопытствующих, приехавших взглянуть своими глазами на такое чудо авангардной архитектурной практики, закусочные, а уже через год рядом выросло большое здание «Института Ван Хойтена» и коттеджный поселок для его сотрудников, начала плести свою сеть городская инфраструктура. Государство не могло оказаться в стороне от столь громкого события; к тому же, национальные интересы не позволяли использовать в стратегически важном деле иностранных наемников. Китайских гимнастов и акробатов сменили местные, но когда оказалось, что число их невелико и профессиональные навыки не на высоте, было принято смелое, пожалуй, даже дерзкое решение. Министерство спорта основало специальное молодежное физкультурное движение, призванное готовить юных граждан к составлению мобильных стен в «доме Ван Хойтена». Делу был придан патриотический оборот: участникам движения предоставлялись льготы при обучении в университете и в получении кредита на первый в своей жизни дом. От желающих не было отбоя, пришлось даже проводить жесточайшую селекцию, как по физическому, так и по идеологическому принципу. Спортивные инструкторы изощрялись в разработке техник построения «живых стен», лучшая из них и была названа «селбианской гармошкой» – в названии великодушное государство отдавало дань далекому мыслителю, который первым предложил строить дома с крышей и всего лишь одной стеной.

«СОВРЕМЕННЫЙ». Вот над этим словом придется немало покорпеть. Что такое «современный» в контексте разговора о де Селби? «Современный» нам, читателям его трудов? Но ведь таких читателей уже несколько поколений, и нет ничего более далекого друг от друга, нежели миллионер баснословного «века джаза», лениво листающий роскошное издание «Сельского альбома» (Guttenberg Press) в гостиной своей виллы под Лос-Анжелесом, и немецкий хипстер нулевых (в ушах айпод со Strokes, тощие ноги обтянуты черными джинсами, серые конверсы рифмуются с серой же майкой, украшенной надписью Lobotomy Instructor), который погружен в изучение растрепанного экземпляра карманного издания (Per Anum Domini) того же «Сельского альбома» в ожидании третьей чашки кофе. Это разные особи, нет – это разные виды! Более того, разве можно сказать, что наш миллионер «современен» даже для своей эпохи – если взять в рассуждение не Северную Америку, а, к примеру, Китай или Советскую Россию? Отнюдь. А хипстер, этот тонконогий стрекулист, населяющий всего лишь несколько городов нашего огромного мира? Разве его признали бы современником жители, скажем, Юба-Сити, штат Калифорния, или Хьюстона, штат Техас? Я уже не говорю об обитателях Абакана или Катманду. Нет, современностью здесь не пахнет; точнее, так: что мы называем оной, таковой она и является. То есть, и миллионер на вилле, и хипстер в кофейне – современны: себе, друг другу, окружающим; но современны исключительно в нашем сознании. Только вот лично я отказываюсь считать их таковыми, оттого дезавуирую любое рассуждение о «современности». Впрочем, «вечность» – столь же неопределенное понятие. Можем ли мы говорить о «вечном читателе» де Селби? Вряд ли, положа руку на сердце. Прежде всего, как мы знаем, «вечность» оттого и является таковой, что не имеет ни начала, ни конца. Труды де Селби были когда-то написаны, соответственно, до своего появления на свет читателя не имели. Можно, конечно, предъявить к этому платоновское возражение, мол, в качестве архетипа, скажем, «Сельский альбом» существовал всегда. И тогда у него мог быть вечный читатель – Единое неоплатоников или их же Ум, не говоря о Душе. Заманчиво, конечно, представить себе неизреченное, сверхсущее Единое, перебирающее в самосозерцающем Уме деселбиевские доводы, в то время как Мировая Душа терзается от того, сколь несчастен будет автор этой нерожденной еще книги, когда появится на свет. И все-таки оставим в стороне идеалистические концепции вечного чтения трудов нашего философа и обратимся к доводам здравого смысла, того идола, которому неустанно молился де Селби. Здравый смысл говорит, что книги философа стали читать по мере их поступления в магазины и библиотеки и что наверняка придет тот момент, когда о них просто-напросто забудут. Вот этот миг – между тьмой нерожденного и тьмой посмертной – и есть то, что мы называем «современностью»; так, немного велеречиво, но несомненно точно определил бы сложное философское понятие сам де Селби. И был бы прав. Ибо, как говорил Витгенштейн, философ не занимается изобретением новых вещей, его задача – привести старые вещи в самый наилучший порядок. Что мы и пытаемся делать по мере наших слабых сил.

«ГИГИЕНА». Дженни Коннор вспоминает, что мудреное для нее слово «гигиена» («Хозяин гоготал-гоготал, гыгал-гыгал, потом принялся болтать о каких-то там гиенах») де Селби почему-то всегда упоминал в рассуждениях насчет отношений между полами. Если верить служанке, философ нечасто высказывался на такие темы – но уж если принимался говорить об этом, его просто невозможно было остановить. Как известно, при определенных обстоятельствах де Селби был блестящим оратором и превосходным рассказчиком; конечно, прямых свидетельств этому мы не имеем, кроме мемуаров безграмотной Коннор, однако градус ажитации, с которым она передает любопытнейшие реплики хозяина, да и сам тот факт, что, что де Селби считался своим в самом изысканном и красноречивом обществе завсегдатаев «Корабля и Замка», свидетельствует об одном – философ был выдающимся ритором и прекрасным собеседником. Можно также предположить, что взгляды свои на тему отношений полов он высказывал в присутствии не только Дженни, но и абериствитских джентльменов – за пинтой эля, конечно же. Именно такое предположение заставило молодого селбиведа Морта Рейчел-Пейпера (в миру сотрудника AMIS – American Megatrends Incorporation, Seattle) отправиться на поиски тайных эротических сочинений нашего философа. Рейчел-Пейпер предположил, что де Селби, который многое из написанного им сначала опробовал на собеседниках, здесь действовал в том же самом духе. «Если он говорил о сексе со служанкой и собутыльниками, он должен, просто обязан был записывать потом эти свои мысли!» – восклицает темпераментный американец, пыл которого, впрочем, пытается остудить другой селбивед, его оппонент, француз Жюль Реболф. Реболф справедливо замечает, что нам ровным счетом ничего не известно о каких-либо высказываниях де Селби на эротические темы, ни о его сексуальной ориентации и сексуальном поведении вообще. «Такое впечатление, что он был совершенно бесполым», – замечает французский исследователь, – «да и о том, были ли другие сочинения де Селби опробованы на окружающих, ничего достоверно не известно. Мы не можем делать далеко идущие выводы на основании отсутствия фактов – материалист де Селби нас за это не похвалил бы». Однако ничто не могло остановить Рейчел-Пейпера. Он уволился из AMIS и провел несколько лет в абериствитских архивах; не найдя там ничего, американец отправился в архивы издательств, публиковавших сочинения нашего философа. Опять пусто. Попутно выяснилось довольно любопытное обстоятельство: в этих самых издательствах, в Guttenberg Press, в Per Anum Domini, в академическом BSHT-Press, наконец, даже в Центре Научной Антиурбанистики при Европейской Комиссии нет ни намека на рукописи, с которых производился набор, скажем, «Сельского альбома». Небольшое расследование, которое устроил Рейчел-Пейпер, явило миру удивительную истину – никто никогда рукописей де Селби не видел. Более того, не видел их и Ле Фурньер, рассуждавший о возможном случайном графическом происхождении знаменитых деселбиевских планов домов без крыш и стен. Это позволило американскому энтузиасту не только опровергнуть устоявшееся мнение (и низвергнуть авторитетную среди специалистов фигуру), но и нанести ответный удар своему французскому оппоненту. «Галльский дух, высокомерный и велеречивый, пытается выказать себя защитником позитивизма и твердых фактов. На деле все это – сплошное надувательство, еще одна попытка дерридизировать почтенную область знания», – восклицает Рейчел-Пейпер в статье «В отсутствие реальности». Поставив под вопрос само существование рукописей де Селби, ловкий американец – от обратного – вернул актуальность вопросу о наличии эротических рукописей философа. «Если мы видим, что бумаг де Селби просто нет, а книги его – есть, значит, вполне возможен такой вариант: эротических рукописей его нет, а сочинения вполне могут быть!» В ответ Жюль Реболф лишь меланхолично заметил, что – если следовать той же логике – человек, не выказывающий ровным счетом никакого ума, может быть гениальным математиком: считать не умеет, но вот трактат об уравнении Клейна-Гордона написать вполне способен.