Что до брака ее, то сваха запросила двадцать лепестков, а жених, стало быть, вдесятеро потребует, а то и еще больше. Откуда такие деньги у простого торговца? Разориться, чтобы потакать прихотям умершей тещи? Нет, если госпожа сумеет найти жениха, согласного, скажем, на сорок лепестков, то Нануки заплатит их, а если нет, то пусть на то будет воля богов.

Она и вправду оказалась тихой и редко покидала свою комнату, пусть Иоко и приказала натянуть по дому веревки, да все одно каждый шаг для ножек, обутых в шелковые башмачки, давался с трудом.

Третья пришла сама.

Ее кимоно, пошитое из темно-синего шелка, украшенное колесами и черепахами, явно знавало лучшие времена. А сама она была крупна, сердита, и набеленное лицо с пят нами рисованных бровей казалось маской, и отнюдь не прекрасной.

— У меня осталось тридцать пять лепестков, — сказала она, вытащив из рукава шелковый сверток. — Их пока не отобрали… возьми меня, я крепка, я умею работать.

Ее звали Шину, достойная.

Она и вправду была достойной дочерью достойных родителей. Она родилась в маленьком рыбацком поселке и с юных лет помогала родителям.

Вышла замуж.

Родила двоих сыновей. И не ее вина, что боги оборвали нити их жизней во младенчестве. Она искренне горевала, но не позволяя горю вовсе ослепить себя.

Муж ее много работал, а она во всем была опорой ему, как и положено доброй жене. Он ушел подлунною дорогой в почтенном возрасте семидесяти семи лет.

Да, так уж вышло… и Шина была не первой его женой.

Она схоронила супруга и сделала это так, что никто из соседей не упрекнул бы ее в скупости.

А спустя неделю появились его сыновья.

Они и прежде наведывались. Редко. И всякий раз случались ссоры, ибо были сыновья вовсе не такими, какими желал их видеть старый Мицу. Ссоры эти печалили Шину, но разве смела она давать мужу советы? И ныне приняла пасынков, как и полагается, приветливо. Да и дело ли… ей ли лавку держать?

Где это видано, чтобы женщина сама дела вела?

Нет, она многое знала.

Многое умела.

Но это неправильно.

— Сперва эти паскудники вели себя тихо. — Шину сидела на циновке, подогнувши ноги, и пила чай неспешно. Движения ее были плавны, и пусть не обучена она была тонкостям чайной церемонии, как и вовсе застольному этикету, держалась она легко и непринужденно. — А после началось… сперва пропали деньги, которыми надо было за товар рассчитаться, и сам товар… и вещи… или вот еще…

Она говорила неспешно, и в низком урчащем голосе ее Иоко не могла уловить и тени обиды.

Просто история.

Одна из тех, о которых интересно слушать, когда случаются они не с тобой.

— Фарфор ушел… старшенький-то опиумом балуется… а второй — играет, все мнит удачу найти… и все спускает… я пыталась говорить, так этот, простите боги, заморыш взялся меня плеткой учить. Я и прошлась по плечам его… жаловаться побежал. Благо стража меня знает, так он и на них… и выходит… нехорошо выходит.

Нет у нее прав на наследство.

Иоко жаль эту некрасивую и не слишком молодую женщину, которая казалась удивленной, будто не понимала, как подобное вообще произошло с нею, воистину достойной дочерью своих родителей.

— Я и подумала, что пусть их… боги-то видят, как оно… взяла, что мое по праву…

Жар.

Пар поднимается над бочкой.

И я в теле Иоко вздыхаю, а девочка льет на плечи горячую воду. Она расчесывает волосы, нанеся на гребень твердое масло. И гребень скользит по черным прядям.

У меня никогда не было длинных волос.

Даже в детстве.

И мама, и тетки пребывали в какой-то непонятной уверенности, что волосы сделают меня обыкновенной. У всех ведь косы, а у меня — стрижка. К стрижке я привыкла.

Юкико.

Дитя снега.

И вправду дитя, которой едва исполнилось шестнадцать.

Ее привезла мать, женщина, чье белое лицо, искаженное гневом, походило на маску театра обо. Черные пятна бровей. Черные зубы. Черные волосы. И аккуратный красный кружок губ. Голос ее, шипящий и низкий, принес в дом Иоко скрытую ярость.

— Эта девка все испортила!

Следовало признать, что госпожа Мисаки имела все причины гневаться.

Она происходила из хорошей семьи.

Из знатной.

Из очень знатной семьи, которая попала в непростые обстоятельства, а потому и вынуждена была связать себя узами крови с простыми купцами. Конечно, супруг госпожи Ми саки никогда не забывал, сколь повезло ему получить в жены настоящую деву-вишню, и всячески доказывал свою любовь.

От нее и родились три дочери.

И сын.

Но сына госпожа Мисаки отдала отцу, пусть принимает дело, а вот дочери… на них она возлагала особые надежды. Она растила дочерей сама, с юных лет вкладывая в головы правильные мысли. Старшие были благодарны матери за заботу.

Ойко вышла замуж за десятника императорской гвардии и уехала в столицу.

Она прислала матери два свитка алого шелка и еще удивительной красоты каменья, из которых золотых дел мастер сделал ожерелье. И не нашлось на их улице, а живут они в чудесном месте, никого, у кого было бы более красивое ожерелье…

Средняя, Чо, стала супругой младшего судьи.

Хороший мальчик.

Его отец служит при дворе Наместника, и всем понятно, что сыновья его сделают карьеру…

А вот Юкико…

Отец ее испортил своими разговорами о любви, и госпожа Мисаки, верно, размякла, если позволила этим разговорам быть в ее жизни. И к чему все привело?

Нет, сперва ей понравился этот молодой человек, который зачастил в их дом.

По обхождению его, по манерам, по одежде видно было, что он вовсе не так уж прост, каковым хотел казаться. После госпожа Мисаки выяснила, что этот негодяй и вправду происходил из весьма знатного рода, что пробудило в душе ее особые надежды.

Дочь могла войти в этот род, если бы была умнее.

Если бы вела себя сдержанней.

Если бы…

Да, госпожа Мисаки не сочла нужным вмешиваться в отношения… и любовь? Пускай себе, если это любовь к достойному человеку… но что Юкико подарила ему не только поцелуй, выяснилось, когда негодяйку стало мутить по утрам.

Она беременна.

И понятно, почему господин… имя? Разве это важно? Важно, что он отказался брать в жены развратную девку, и это его право. А Юкико — позор рода, от которого госпожа Мисаки желает избавиться, но, само собой, приличным образом.

Она готова даже понести некоторые расходы.

Десять цехинов.