Но даже глубоко скорбя по сыну, я заметила, что тональность статей понемногу меняется. Джесса начали называть заядлым хулиганом, и факт, что в роковую ночь у него был нож, лишь подкреплял это мнение. Никто не упомянул, что оружие представляло собой разрешенный законом швейцарский армейский перочинный ножик, который Джесс всегда носил с собой на случай непредвиденных поломок своего старого мотоцикла. Между строк все яснее проступал основной посыл: Джесс отчасти сам виноват в своей гибели.

Я всегда признавала: мой сын не идеален. Но неужели эпизодические ребяческие выходки перечеркивают всю его жизнь? Неужели то, что случилось с Джессом, неважно, будто он заслуживал умереть? Конечно нет!

Злость на предвзятое отношение прессы затронула внутренний стержень, служивший мне опорой во все периоды жизни. Этот стержень помогал мне в юности выжить в приюте, годами придавал сил, когда я растила Джесса одна, работая на двух работах, чтобы хоть как-то свести концы с концами.

Я боролась с несправедливым отношением к себе из-за того, что отличаюсь. Из-за того, что бедна. Из-за того, что в одиночку воспитывала сына, который умер насильственной смертью. Сила воли держала меня, как спасательный жилет.

Но как бы ни было плохо внутри, я никогда не подавала виду. Когда старшие воспитанники детского дома давали мне пощечины и обзывали уродиной, я держала спину прямо и давила обиду, пока она не становилась крохотным камешком в желудке. Помню, как осознала: борьба за доброе имя сына – единственное, что я еще могу для него сделать.

За примерами, когда за последние десять лет парни из неблагополучных семей погибали при трагических обстоятельствах, далеко ходить не надо. Их подсознательно воспринимают как неудачников, возможно, из-за отсутствия высшего образования, успешной карьеры.

Я пыталась привлечь общественное внимание и в интернете, и традиционным способом – везде, где только могла. Поскольку Джесс погиб относительно недавно, со мной охотно связались редакции нескольких газет и женских журналов. Понимая, чего они так жаждут, я открыто рассказала о своих переживаниях. Меня сфотографировали с заплаканными глазами, на фоне пасмурного неба. А заодно я упомянула, как огорчена предвзятым отношением к сыну в прессе.

Некоторые газеты вдруг заговорили о необъективности прессы, словно их самих это не касалось. Но самое невероятное – люди стали прислушиваться. Благодаря специалистам Королевской почты, которые сообразили, что конверты, неопределенно адресованные «Бриджет Уилсон, Ноттингемшир (маме Джесса)», предназначаются мне, я стала получать вал писем. Родители, потерявшие сыновей при сходных обстоятельствах, благодарили меня за то, что я высказалась открыто. Они устали от предвзятого отношения прессы и общества.

Активизировались журналисты с просьбой об интервью. Через некоторое время меня начали приглашать выступить в ряде организаций: например, в группах психологической поддержки, в том числе для жертв преступлений.

Моя простая и понятная мысль о доброте и равенстве находила все больший отклик, и вскоре мне начали слать теплые слова со всей Европы и даже из Штатов. Отвечая на потребность общества и при поддержке неравнодушных инвесторов, я основала благотворительный фонд «Наши сыновья», который быстро набрал популярность и стал успешно работать. Финансирование позволяло оплачивать мой труд в качестве директора, а самой организации вести благотворительную деятельность: мы устраивали платные мероприятия и привлекали пожертвования.

Последние пять лет я посвятила работе в фонде. Это обеспечивало достойный уровень жизни, избавляя от необходимости батрачить на двух работах за гроши. Но я бы, не задумываясь, отказалась от всего, лишь бы снова вернуться в те дни, когда был жив Джесс, а фасоль с хлебом казалась поистине королевским угощением.

После работы меня ждали долгие тоскливые вечера дома. С отцом Джесса меня связывала единственная ночь после пьяной вечеринки. Приезжий парень, которого я больше в глаза не видела. Ни адреса, ни номера телефона. Я даже фамилии его не знала. Зато с Корал мы общались часто. Она училась в одной школе с Джессом и, конечно, хорошо его знала. Но между ними не чувствовалось особой связи. Пока Корал не забеременела Эллисом, я сомневалась, что они вообще были близки. Никто не скучал по Джессу так же сильно, как я.

Слишком много времени прошло, и нашу дружбу с Джилл Биллингерст уже не вернуть. До Корал дошли слухи, будто Джилл стала настоящей затворницей и едва не тронулась умом от горя. Уволилась из библиотеки и, если не считать подработку в благотворительной лавочке, почти не выходит из дома.

При одной мысли о подобной жалости к себе я закипела. Как не стыдно! Ее сын жив! А ведь мой Джесс погиб именно из-за него! Случайно или нет – это уже отдельный вопрос. И через пару лет ее сын начнет новую жизнь, а мой мальчик истлеет в холоде и мраке, в вечном сне под землей.

…Пару лет назад я получила из тюрьмы письмо с приглашением принять участие в программе восстановительного правосудия[6], призванной облегчить психологическое состояние родственников жертв преступлений. К письму прилагался буклет, поясняющий, как это работает. Начать предлагалось с поездки в тюрьму.

…Первые двенадцать месяцев заключения Том слал мне письма с пугающей регулярностью. Я не открыла ни одного. Даже купила шредер для бумаги и поставила у входной двери. Как только конверт с тюремным штемпелем приземлялся на коврик у двери, я тут же с удовольствием превращала эти, как мне казалось, избитые фразы и мольбы о прощении в бумажную мишуру.

Тогда открыть письма от Тома означало бы предать память Джесса. Однако спустя несколько лет я пожалела, что не сохранила их. Что бы я ни думала о Томе, он единственный, кто знал Джесса так же хорошо, как и я. Воспоминания о сыне не угасали, они были словно прекрасные живые цветы, которые жалко прятать под гнетом скорби, как делала я последнее время.

Именно эта мысль и заставила меня заполнить вложенную в конверт форму. Под влиянием порыва, не давая себе времени передумать, я бросила конверт в почтовый ящик в конце улицы. Через три дня на электронную почту пришел документ, подтверждающий мое первое посещение заключенного Ноттингемской тюрьмы Ее Величества №А1756TФ Томаса Биллингерста неделю спустя.

Утром перед поездкой в тюрьму меня подташнивало. Я слонялась по дому в ночной рубашке, не в силах проглотить ни кусочка. Посещение было назначено на два часа дня. Все еще сомневаясь, стоило ли в это ввязываться, я заставила себя принять душ и одеться. Я надела джинсы, водолазку и кожаную куртку. Волосы убрала в хвост, макияж сделала минимальный. Просто нанесла консилер, чтобы скрыть темные круги под глазами, и пару раз махнула кистью с бронзером, пытаясь немного оживить бледную кожу.

Тюрьма располагалась в Шервудском районе Ноттингема, примерно в получасе езды от Мэнсфилда. Вопреки моим ожиданиям, дороги оказались не сильно загружены, и я приехала раньше времени. Минут двадцать я прождала на парковке в машине. Слегка отклонила сиденье назад и, прикрыв глаза, слушала музыку.