не подвергнутого анализу, не объясненного. Вдруг, неожиданно для самого себя, он отвернулся, и в тот же миг девушка, разрушив картину, которую составляла вместе с окружающей листвой, обогнула скамейку и неторопливым, но решительным шагом направилась к отелю.

На следующее утро Дик с проводником и еще двумя постояльцами предприняли восхождение на Бирккаршпитце. Когда последние высокогорные пастбища, оглашаемые звяканьем коровьих колокольчиков, остались внизу, Дика охватил восторг: он предвкушал ночлег в горной хижине, восхищался сноровистостью проводника, наслаждался собственной усталостью и полной анонимностью. Но к середине дня погода испортилась: небо потемнело, повалил мокрый снег, загремел гром. Дик и один из его спутников хотели продолжить восхождение, но проводник не желал рисковать. Пришлось с сожалением тащиться назад в Инсбрук в надежде повторить попытку на следующий день.

После обеда с бутылкой терпкого местного вина в пустом гостиничном ресторане он испытал подъем, которого сам себе не мог объяснить, пока не вспомнил о вчерашней прогулке в саду. Перед ужином он снова увидел ту девушку в вестибюле; на этот раз она посмотрела на него весьма благосклонно, но его продолжали одолевать сомнения: зачем? В свое время стоило лишь намекнуть – и я мог иметь сколько угодно хорошеньких женщин, думал он. Но зачем затевать что-то теперь, когда от моих желаний осталась лишь развеявшаяся призрачная дымка? Зачем?

Воображение продолжало рисовать всевозможные картины, но былой аскетизм и нынешняя апатия одержали верх: господи, с тем же успехом я мог бы вернуться на Ривьеру и переспать с Жанис Карикаменто или малышкой Уилбурхейзи. Так стоит ли принижать все эти годы чем-то столь легкодоступным и дешевым?

Волнение, однако, не отпускало его, и, покинув веранду, он поднялся к себе поразмыслить. Когда нет никого рядом ни физически, ни душевно, рождается чувство одиночества, а оно еще больше усугубляет реальное одиночество.

Задумчиво расхаживая по номеру и попутно раскладывая для просушки свой альпинистский костюм на чуть теплых обогревателях, он снова наткнулся на телеграмму от Николь – та ежедневно бомбардировала его своими посланиями. Ему не захотелось открывать ее перед ужином – быть может, из-за происшествия в саду. В конверте оказалась телеграмма из Буффало, пересланная через Цюрих.

Ваш отец мирно скончался сегодня вечером. Холмс.

Дик содрогнулся, как от удара, и напряг все силы, чтобы не разрыдаться; к горлу откуда-то снизу живота подкатил ком.

Он перечитал сообщение и сел на кровать, тяжело дыша и уставившись в одну точку; первой в голову пришла извечная эгоистичная мысль, которая посещает ребенка, потерявшего кого-то из родителей: что будет означать для меня утрата этой самой давней и самой надежной защиты?

Когда это атавистическое чувство прошло, он снова принялся расхаживать по комнате, время от времени задерживаясь, чтобы еще раз взглянуть на телеграмму. Холмс формально значился отцовским викарием, но на самом деле вот уже лет десять исполнял обязанности настоятеля церкви. От чего умер отец? От старости? Ему было семьдесят пять. Он прожил долгую жизнь.

Дику стало грустно, что отец умер в одиночестве, пережив жену, братьев и сестер; в Виргинии жили еще какие-то его кузины и кузены, но они были бедны и не могли приехать к нему на север, поэтому телеграмму пришлось подписать Холмсу. Дик любил отца – очень часто в разных ситуациях он задавался вопросом: что бы тот сказал и как поступил бы на его месте. Дик появился на свет через несколько месяцев после того, как одна за другой скончались две его старших сестры, и отец, опасаясь, как бы жена не избаловала мальчика, взял на себя заботу о его нравственном воспитании. Он и тогда уже устал от жизни, однако сумел мобилизовать все силы, чтобы выполнить эту задачу.

Летом отец с сыном – Дик в накрахмаленном, как у морячка-новобранца, матросском костюме, отец всегда в отлично скроенном духовном облачении – вместе ходили в город чистить ботинки, и отец очень гордился своим красивым мальчиком. Он передавал Дику все то, быть может, не столь уж многое, что знал о жизни сам, но это были основополагающие заповеди морали и достойного поведения из его священнического уклада. «Однажды, вскоре после того, как был рукоположен, я оказался в чужом городе в незнакомом доме и, войдя в переполненную комнату, смешался, не зная, кто из присутствующих хозяйка дома. Ко мне сразу подошло несколько человек, которых я знал раньше, но я не стал разговаривать с ними, потому что заметил сидевшую у дальнего окна седовласую даму. Я подошел к ней и представился. После этого у меня появилось много друзей в этом городе».

Подобные нравоучительные истории отец рассказывал ему от чистого сердца, он знал себе цену, переняв чувство собственного достоинства от двух благородных вдов, которые воспитали его в убеждении, что нет ничего выше «врожденной доброты», чести, учтивости и мужества.

Отец всегда считал, что небольшое наследство его жены принадлежит сыну, и на протяжении всех лет учебы Дика в колледже, а потом в высшей медицинской школе исправно, четыре раза в год, присылал ему чек. Он был одним из тех, о ком в позолоченный век с чопорной категоричностью говорили: «Джентльмен до мозга костей, но без огонька».[54]

…Дик попросил принести ему газету и, продолжая ходить взад-вперед мимо бюро, на котором лежала телеграмма, выбрал подходящий океанский рейс на Америку. Потом заказал разговор с Николь через Цюрих. В ожидании звонка он успел многое вспомнить и пожалеть о том, что не всегда поступал соответственно собственным прекрасным намерениям.

XIX

В течение часа, пока корабль входил в нью-йоркскую гавань, приближавшийся великолепный фасад родины казался глубоко переживавшему горе утраты Дику величаво-печальным. Однако как только он ступил на землю, это чувство исчезло и больше не возвращалось ни на улицах, ни в отелях, ни в поездах, которые везли его сначала в Буффало, потом на юг, в Виргинию, куда он сопровождал отцовский гроб. Еще один лишь раз, когда местный паровичок вполз в мелколесье уэстморлендского округа, он ощутил родство с этой глинистой землей: выйдя на перрон, увидел знакомую звезду в небе и памятно-холодный лунный свет над Чесапикским заливом, услышал скрип колодезного ворота, милый сердцу беспечный говор, ленивый плеск медленно текущих первобытных рек с нежными индейскими названиями.

На следующий день его отец был погребен на церковном погосте между сотней других Дайверов, Хантеров и Дорси. То, что он будет покоиться в кругу родни, служило утешением. Коричневый, еще не осевший могильный холм покрыли цветами. Больше ничто не связывало Дика с этой землей, и он не думал, что когда-нибудь вернется сюда. Он опустился на колени.