А если она промахнется? Тогда Меррион Крейс наверняка развернет коня и тоже начнет стрелять. А следом за ним, возможно, поднимут стрельбу и его люди, спрятавшиеся в кустах и в любую минуту готовые броситься его защищать.

А если просто позволить ему уехать? Что тогда? В амбаре лежит Джози, невероятным образом сумевшая выжить – и, хочется надеяться, до сих пор живая, – после такого кошмара, который сейчас кажется случившимся давным-давно. А в комнатке наверху мечется в беспокойном сне ее потный малыш Тоби, у которого обритые волосы отрастают чересчур медленно, куда медленней, чем у других людей. А где-то в ночи ее старшие сыновья устроились у костра и пытаются бодриться, передавая друг другу бутылку виски. По очереди спят и по очереди стоят на страже. И все время размышляют о совершенном преступлении – об отнятых жизнях. И о жизнях отмщенных. Горячие головы, наследники Эммета. Ее сыновья-убийцы. Сейчас они наверняка думают о своем отце. И о ней, представляя ее спокойно спящей в родном доме. Возможно, с ними по-прежнему и какие-то из собак. И у Норы перед глазами сразу возник их огромный старый пес, который лежит у костра, положив седую голову на сапог Долана, – нет, тут же поняла она, это совершенно невозможно, ибо даже восторг от того, что все они уцелели в перестрелке, не смог бы заставить эту древнюю дворнягу бежать вровень с уходящими от погони всадниками. Преступниками. Изгоями. Ибо именно изгоями стали ее сыновья, впервые коротая ночь у костра – изгоями им, скорее всего, и оставаться до конца своих дней. Роб и Долан Ларки. История, вполне достойная грошовой книжонки с романтическим сюжетом, которую когда-нибудь в будущем станут читать мальчишки.

Ах, как жаль, мама! Но, по-моему, тут ничего нельзя было исправить, – сказала Ивлин.

* * *

Это были индейцы, твердила она после смерти Ивлин. Пятеро верховых. Она упорно повторяла это, даже когда Эммет вместе с несколькими соседями объехал все вокруг, но никаких следов индейцев так и не обнаружил. Нет, их было пятеро, я уверена, твердила Нора. И это точно были апачи, уж их-то она знает. А иначе зачем бы ей так долго прятаться на кукурузном поле и лежать пластом под палящим солнцем? Да она молилась только об одном: как бы они кукурузу не подожгли.

А все остальное пусть объясняет Док Альменара, решила она, уж больно многие хотели знать, как это ее малютка получила тепловой удар. Попросту перегрелась на солнце. Можно сказать, утонула в жарких солнечных лучах.

Тогда ведь было лето. И они только что построили свой первый дом. Эммет погнал куда-то их овец. Ивлин спала, подвязанная к груди Норы на манер индейских скво. Нора понемногу таскала в дом воду, остро ощущая и собственное одиночество, и уединенность их жилища. Она то и дело посматривала в сторону горизонта и вдруг на вершине гряды заметила всадника. Правда, всего одного. Темноволосого мужчину на пегом коне. Тогда здесь еще не было настоящей дороги, и спуститься к ним на ферму он мог только по извилистой тропе, вьющейся по щеке столовой горы и то и дело исчезающей среди густого кустарника. Между кустов временами мелькала кожаная упряжь и пятнистая лошадиная шкура. А волосы у всадника были точно очень темные. И лошадь пегая. Это апачи, тут же решила Нора. Это слово – апачи – жило в ней давно и точило ей душу, точно некий недуг, особенно после того, как примерно месяц назад отряд конных индейцев совершил налет на одну ферму. Слухи об этом событии и о том, что индейцы там натворили, разлетелись по всей округе, и в Амарго, естественно, тоже; рассказывали, что запах горелого коровьего и буйволиного жира чувствовался за много миль, а страшный пожар, который выл, вздымая тучи пепла, добрался, наверное, и до границ царства мертвых. И пока соседи Норы гадали, когда и кто в следующий раз станет объектом мести разгневанных апачей, столь внезапной и несоразмерно жестокой, сама Нора сидела себе тихонько и думала: несоразмерная месть? Да я бы тоже стала безжалостно вам мстить, если бы моих детей зарезали и бросили под палящим солнцем. Я бы тоже вырезала вам языки и глаза, а внутренности исполосовала.

А все-таки и она когда-то ни за что наказала ту старую индейскую женщину. Обыкновенную старуху, которой всего лишь захотелось подержать на руках маленькую Ивлин, вдохнуть молочный запах ее дыхания, поцеловать пухлые пальчики, сжатые в кулачки, – и, наверное, таково было ее желание всего лишь потому, что ее собственные дети когда-то давно, а может, и вчера, были убиты во время очередного налета на индейское селение. За что же она, Нора, эту женщину наказала? Почему тогда у нее не хватило сердца и ума, чтобы позволить старухе немного поиграть с девочкой?

Когда же она увидела того всадника на пегом коне, то сразу решила: вот сейчас она и придет, моя смерть, которую мне каждый день предсказывали. Ведь именно так и случалось со всеми, кто считал, что вправе пользоваться здесь неограниченной властью. Каждый вечер, проведенный в этих местах, для Норы был полон страха. Кровь бросилась ей в голову, а сама она на несколько секунд словно застыла и тут же, очнувшись, поспешила спрятаться в поле.

Она бежала сквозь высокую траву до тех пор, пока не споткнулась и не упала ничком. Сверху нещадно палило солнце. Прямо перед носом у Норы желтели в траве косточки мыши-полевки. На шее она чувствовала теплое дыхание Ивлин, которое быстро становилось все более частым и судорожным. И вскоре Нора перестала что бы то ни было замечать, лишь с ужасом слушала эти мучительно короткие вдохи и выдохи, время от времени прерываемые жалобным попискиванием. Как ни удивительно, малышка ни разу не закричала и не заплакала. Задрав юбку, Нора с головой накрыла ею себя и девочку, чтобы уж точно никаких звуков не донеслось из той впадинки, где они обе притаились. Вскоре где-то возле их дома послышался стук копыт. Потом какой-то человек крикнул: «Эй, хозяева!» – почему-то по-английски, и Нора догадалась, что это он нарочно, что он просто хочет выманить ее из дома. Он все продолжал кричать, но голос его казался ей незнакомым – она тогда совершенно обезумела от страха, да и воображение рисовало ей самые ужасные картины.

К тому времени, как этот человек уехал, у Норы от жары полопались все сосуды в глазах; они были красные, словно налитые кровью. Ивлин стала прямо-таки обжигающе горячей и беспокойно металась, забывшись лихорадочным сном.

Лихорадка у нее не прошла ни к вечеру, когда вернулся Эммет, ни к следующему утру. Примчавшийся утром Док Альменара первым делом раздел девочку и некоторое время подержал ее в тазу с холодной водой, заботливо поддерживая рукой головку с пучками младенческих волос и время от времени поливая ее водой. Норе он не разрешил даже прикасаться к дочери, разве что понемногу смачивать ей тельце прохладной водой. В последние часы своей жизни Ивлин, хоть и была по-прежнему горячей, как раскаленная плита, вдруг стала похожа на себя прежнюю. Крошечное личико вновь стало серьезным, даже суровым, и кулачки выглядели раз и навсегда сжатыми в приступе необъяснимого гнева.

Через два дня – а может, через тысячу лет, – они похоронили Ивлин на холме за домом.

И к ним стали вдруг приходить женщины из города с пирогами и пустыми сожалениями, а потом – когда женщины решили, что времени прошло уже достаточно, – и с вопросами о том, что же все-таки случилось. Что, что случилось там, в поле, Нора?