Этот внезапный, бездумный залп повстанцев был похож на прорыв давно воспалявшегося гнойника. Длительное подчинение чужой силе подтолкнуло правительство самому к ней прибегнуть, и в откровенном обмене мнениями, состоявшемся 22 января, стало ясным, насколько слаба поддержка экстремистов среди населения. Картечь Винуа восстановила свободу действий правительства и приободрило его, чтобы сделать ставший неизбежным шаг: просить у немцев условия капитуляции. Париж был на исходе ресурсов.

Как, впрочем, и вся Франция. Теперь мы должны вернуться и проследить за ходом войны в провинциях с тех пор, как в начале декабря войска Гамбетты были выбиты из Орлеана.

При всех сложившихся способах ведения войны, практикуемых регулярными войсками и склонными к традиционализму государственными деятелями Европы, испытания, выпавшие на долю Франции, должны были подтолкнуть правительство национальной обороны к поискам мира. Так предполагали и немцы, да и остальные страны Европы. Настроения в провинциях, как в узком кругу признавали члены делегации, склонялись к окончанию войны. Стоявшие во главе французской армии командующие, за исключением разве что незначительного меньшинства, либо брезгливо отмахивались от идеи продолжения войны, либо, повинуясь чувству долга, понуро продолжали бессмысленную и совершенно бесперспективную бойню. Исходя из логики войны, никаких перспектив разбить немцев наголову не существовало, как не было смысла, затягивая войну, рассчитывать выторговать у противника более благоприятные условия заключения мира. Боевые действия продолжались лишь благодаря воле и энергии немногих наделенных властными полномочиями лиц, не допускавших и мысли о поражении.

По мере продолжения войны поддерживать политическое затишье, на которое опиралась власть делегации, становилось день ото дня труднее, да и делегация на деле не очень-то и стремилась к этому. Для Гамбетты и его последователей победа Франции была неотделима от учреждения республики, и любое отступление от этой идеи расценивалось ими как фактическое или потенциальное предательство. Гамбетта всячески дистанцировался от радикальных республиканцев юга страны или даже вовсе от них открещивался, но на сдачу Меца он отозвался риторикой, целью которой было вызвать взрыв возмущения не просто соотечественников-французов, а французов-республиканцев. «Есть одна страна, которая не может и не должна капитулировать, – объявил он, – и это – Французская республика… Пока у нас под ногами остается хотя бы сантиметр священной земли, мы не выпустим из рук наш славный триколор Французской революции!» Взрыв возмущения не замедлил последовать и выразился в беспорядках и демонстрациях по всей стране, а Гамбетта ухватился за них, как за доказательство того, что «тех, кто за войну до победного конца, подавляющее большинство». «Сочетание военной и политической обстановки в стране, – в заключение добавил он, – требует, чтобы терпимость… уступила место более решительным действиям, чтобы расстроить планы сторонников свергнутого режима». Взвинченная этими призывами, делегация принимала все более жесткие меры. Местные советы были распущены, институты судей и преподавателей подверглись чистке, была учреждена «правительственная газета», распространяемая с целью «донести до каждой коммуны известия об официальных декретах и содействовать политическому просвещению народа». Мало того что этот принцип насаждался повсеместно, еженедельно проводились и обязательные лекции, и учителя местных школ обязаны были особо выделять те статьи, в которых недвусмысленно излагалось стремление «ясно дать понять, что именно республика, ее учреждения способны гарантировать свободу и великое будущее Франции».

Однако подобные суждения едва ли могли претендовать на понимание и поддержку меньшинством правительства, пусть даже если оно и вело страну к победе. Когда после падения Орлеана стало ясно, что Гамбетта, при всей своей энергичности и при всем своем бесстрашии, так и не смог избежать поражения, число оппозиционеров делегации возросло. Атаки прессы множились, местные власти проявляли все большее упрямство, порядок призыва в армию ужесточился, что, впрочем, способствовало лишь росту числа дезертиров. Гамбетта никак не хотел поверить в то, что Франция не разделяет ни его воззрений, ни чаяний, ни его политическое кредо и что препятствия, с которыми ему пришлось столкнуться, возникли не на пустом месте и не по заурядной причине неприязни к нему малочисленной политической клики, а потому, что для этого имелись куда более серьезные основания. В начале нового, 1871 года он высказал все накипевшее в душе в пространном письме Жюлю Фавру:

«Вся страна осознает необходимость и желает войны до победного конца – войны, не знающей милосердия, пусть и после падения Парижа, если эта ужасная участь не обойдет нас. Даже простолюдинам ясно, что, если война превратилась в войну на уничтожение, втайне подготавливаемую Пруссией в течение тридцати минувших лет, мы обязаны ради сохранения чести Франции и ради нашей собственной безопасности в будущем покончить с этой одиозной державой… Именно потому, что враги республики боятся, что она послужит гарантом освобождения нашей страны, они в своем злорадстве всеми средствами пытаются, воспользовавшись безграничной свободой, подавить, исказить и скомпрометировать принимаемые правительством военные меры…

По существу, Франция все более склоняется к республиканскому режиму. Масса людей, даже в сельской местности, под давлением разворачивающихся событий понимает, что именно республиканцы… и есть истинные патриоты, истинные защитники страны, прав человека и гражданина… Мы продолжим борьбу на истребление, мы гарантируем, что во Франции не останется ни одного человека или ассамблеи, которые придерживались бы принципа победы с опорой на силу, и, таким образом, одержим победу ненасильственными средствами».

Сопутствуй Гамбетте успех, он оправдал бы его, как успех оправдал негибкость Джорджа Вашингтона, Дантона, Троцкого или, если уж избрать куда более близкую аналогию, Шарля де Голля. Но поражение относит его к категории личностей вроде Гитлера, Наполеона I или короля Швеции Карла XII, беззастенчиво жертвовавших жизнью людей и озлобивших потомков погоней за несбыточными идеалами, не разделяемыми большинством их соратников. В какой момент благородство становится непростительной гордыней? Разве не долг государственного деятеля представлять стремление соотечественников к безопасности, убеждать, но не принуждать их приносить жертвы, благом от которых, если таковое вообще реально, воспользуются лишь грядущие поколения? Невозможно дать ответ на эти вопросы, встававшие и перед Вашингтоном, и перед Джефферсоном, и перед Черчиллем, и перед Гитлером, и перед Гамбеттой и де Голлем. Оценку исторических явлений нельзя представить изолированно, ибо даже самое благое и верное в контексте отвлеченной морали решение способно возыметь катастрофические последствия для страны. Политика как в военное, так и в мирное время есть искусство возможного, и великий государственный деятель, как и великий полководец, усматривает или же сам создает возможности, незаметные глазу других, и с непостижимой остротой обнаруживает и уязвимые места противника, и скрытые источники силы своих народов. Он не действующий вразрез со здравым смыслом герой, который, движимый лишь абстракциями, бросает вызов судьбе, не взвешивая за и против и увлекая за собой целые народы в бездну собственной трагедии.