«Как они сделали эту куклу? – спросила я. – Когда успели, если недавно вышли из-под земли? Ведь твой отец погиб в эту войну, прошло две луны, от него остался бы только смрад, если б его не сделали куклой».

«Отец не умер в ту битву, – ответил юноша, и взгляд его стал вдруг странный – и хрупкий, и холодный, точно весенний лед, и высокомерие в нем появилось. – Отец не умер и не умрет вообще, только тот, кто не знает, так думает. Он уходит в счастливый мир сейчас, а до этого жил с нами как живой, ел за столом, спал за занавесью с женами».

Меня продрал озноб. «Как это возможно? Что говоришь ты, воин?»

«Это так, – отвечал он, словно бредил. – И мы были счастливы. Смерти нет. Когда вы рыдали и кидали своих близких в огонь как бревна, мы жили с отцом, будто не было войны. С ним можно было поговорить, выпить. Мы были счастливы, и он тоже», – повторил воин.

Меня мутило. Мое собственное горе, еще близкое, еще живое, всколыхнулось, и жуткое смятение поднялось: вдруг, вдруг, вдруг – в этом правда? и смерти нет? и все – ошибка?.. Я как живых вспомнила отца и братьев, и больно мне было думать о них: а если ошиблись мы, и если нет ни вышнего пастбища, ни бездумного блаженства росы на его бесконечных полях, а вот здесь, в этой безжизненной, бессмертной вечности мертвого тела и есть избавление от смерти… Голова у меня шла кругом. Я представила, как мертвец сидит в доме за столом, с семьей и гостями, как его поят, кормят, желают легкого ветра, одевают и раздевают, кладут за занавес с женами… А если бы так делала я сама с теми, кого любила, если бы так же сидели в доме отец и Санталай, была бы счастлива я рядом с ними, считала бы их живыми, несмотря на безжизненность тел? И думала бы, верила, что смерти нет?..

Мое сердце возмутилось, и я поднялась, негодуя. Страшная ложь была в этом. Смерть неизживаема из мира, ложь не заставит ее исчезнуть. Но именно в этом и заложена нескончаемость жизни. Барс пожирает козу, и жизнь козы переходит в барса. Жизнь козы кончается, жизнь вообще – нет. Коза не боится барса. Но это сейчас я могу спокойно произнести это. Тогда же я была смущена всем, что видела, и не могла сказать ясно и просто эту короткую правду, которую все они старались забыть. Одного желала я – поскорее уйти из этого злого дома. И пошла к лестнице.

«Царь уходит? – окликнул меня Урушан. – Царь не дождется конца пира? Он хочет оскорбить нашего друга и его семью?»

«Царь имеет больше забот, чем закапывать кукол в суслячьи норы», – ответила я и вылезла наружу.

Мне показалось, что я и правда вылезла из норы. Еще четверо лэмо копошились рядом со срубом, перетаскивали в яму кусты желтянки. Все кони были заколоты и лежали мертвой кучей, мухи уже вились над ними. Мне стало жаль этих красивых, здоровых животных, убитых даже не ради еды, и я бегом пустилась вниз.

– Скажи мне, Го, тебе известно, кто такие лэмо? Духи ли они или люди из плоти и крови? – спросила Кадын, завершив рассказ и позволив учителю подумать.

Го молчал. Потом пожевал сухими губами и молвил:

– Перемены всегда болезненны царь. Не пытайся противиться естественному: кто попробует встать на пути у реки, тот утонет. Другое тревожит меня. И другой вопрос задал бы я, случись мне говорить о лэмо.

– Какой же, учитель?

– Отчего твои люди поверили им? Чего не нашли они вокруг себя, но встретили в их словах, что привлекло их?

– Что же это?

– Твои люди верят им, потому что боятся смерти. Мудрейшие считают, что мы все умираем только потому, что боимся. Они говорят: из десяти трое идут к смерти, трое к жизни, а трое умирают от своих же деяний, – усмехнулся он.

– Что это значит?

– У людей слишком велика тяга к жизни. Мудрейшие говорят, что тот, кто овладел своей жизнью, не боится ни зверей, ни людей: зверь не найдет места, чтоб вонзить в него когти, а человек – чтобы поразить мечом. Но тот, кто боится смерти, не владеет собственной жизнью. Я помню, как впервые, когда ты рассказала мне о девах Луноликой, я подумал: вот, я нашел люд, который владеет жизнью и умирает шутя.

– Но все равно умирает. Не бывает человека без смерти.

– Не бывает, царь, – согласился Го. – Но тот, кто боится, не видит дальше своего носа. Потому ложь приятна твоим людям, если она говорит, что смерти возможно избегнуть. Вот так переменился Путь твоего люда: в них поселился страх. Страх смерти. Потому и закапывают они в землю мертвецов: лэмо обещают им бессмертие.

– Я не понимаю этой лжи, не понимаю этого страха. – Кадын поморщилась и мотнула головой, словно отгоняя муху. За стенами шатра стали слышны голоса людей и скота.

– Наступает утро, царь, – сказал Го и стал сворачивать свой свиток. – Твой день будет полон забот, начни его раньше и оставь беседу со старой обезьяной до следующего раза. Словами сейчас уже ничего не решить. Все настоящие перемены не видны глазу и происходят раньше, чем мы того хотим. Все настоящие перемены случаются сами по себе, а человеческой волей возникают лишь катастрофы и смуты. Когда перемены видны, они необратимы. Когда нам кажется, что все как обычно, тогда зарождается новое. Я вижу, что скоро ты столкнешься лицом к лицу с тем, что вызрело в сердце твоего люда. Будь спокойна при новом ветре, Кадын.

Ярмарка завершилась, и караваны уходили один за другим. За все эти дни никто не вспомнил и не поднял тревогу об украденном пленнике. Или не прознали еще, или охрана берегла свои жизни и скрывала овечью голову.

Завершив торги, царь тоже отправилась к своему стану, окруженная линией воинов. Они не торопились. Оставался один переход, как вдруг их настиг всадник. На взмыленном коне, разгорячив себя быстрой скачкой, подлетел он к линии и остановился, конь взрыл копытами землю.

– Царь! – крикнул он, будто хотел остановить ее, хотя все и так уже удержали коней и с ожиданием смотрели на него. Всадник смутился и замолчал, только не сводил с Кадын глаз, тяжело сдерживая дыхание.

– Те! Что за шалые духи! – выдохнул Каспай, удерживая встрепенувшуюся лошадь. – Э, да это никак наш посланец, что отвозил дар от желтых купцов! – сказал он, признав под всадником собственного коня. – Все ли спокойно? Посланная стрела от цели не возвращается.

Кадын тоже внимательно вгляделась в воина и спросила:

– Жив ли чужеземец? Что сказали тебе девы?

– Я не говорил с ними, царь, – отвечал тот. – Пленник был жив, когда я приехал. Я оставил его у стен чертога. Девы приняли его.

– Остальное только его доля, – сказала Кадын. – Благодарю тебя за службу, воин. Аратспай, дай ему три стрелы.

– Царь! – крикнул тут Алатай с каким-то отчаянием. – Это не все, царь! Я ехал к тебе. У меня к тебе дело!

Он чуял на себе взгляды царевых воинов, этих больших взрослых мужчин, и смущался и злился на себя от этого. Как можно более решительно он обвел всех глазами.

– Говори же, – сказала Кадын. – Если с делом ехал, к чему тянуть?