Весь день после разговора с царем он чувствовал себя так, словно его приподняли над землей. Сердце колотилось, хотелось сразу же сорваться, но он видел, как чутко следят за ним Каспай с Аратспаем: похоже, царь прочла его сердце и велела не спускать глаз. Он притворялся равнодушным, шутил со всеми и сделал вид, что о разговоре забыл, хотя все в нем кричало: вот то, чего ждет от тебя царь, и если не приказывает прямо, так только потому, что жалеет тебя.

Весь день Кадын не звала его к себе, а на закате он увидел, как уезжает она из дома в соседний стан. Лицо ее было бледно и хмуро, взгляд сумрачен и тяжел, она не отрывала глаз от холки коня и почти не правила. Казалось, она напрягает все силы, чтобы удержаться в седле. Алатай сжался.

– Она поехала к коннику Талаю, главе соседнего стана, – сказал Каспай, оказавшийся рядом.

– К Талаю? – удивился Алатай и зарделся: вспомнились непристойные шутки о коннике и царе, которыми кормил его Стиркс, и смутился оттого, что Каспай так просто говорит об этом.

– Когда была большая война, она упала с коня, и с тех пор ее мучают боли в голове и спине. Боль она умеет терпеть, сам видел, с какими ранами выезжала она из битвы, будто и не было этих ран, – сказал Каспай. – И если эта боль мучает ее, значит, она и правда непереносима. Из всех лекарей один Талай знает, как ее унять.

– Она ездит к нему лечиться? – невольно воскликнул Алатай. Его поразило, как просто разрешались дурные слухи.

– Талай умеет вправить кости, боль проходит и возвращается нескоро. Но царь посещает лекаря, только если становится совсем худо. Так что это верно: раз она едет к нему, значит, ей сильно стянуло голову.

Алатай провожал глазами понурого всадника, чуя, как сжимается сердце от сострадания и сильнее жжет желание послужить ей. Сделав вид, что подкармливает огонь в костре, он незаметно коснулся походного сосуда с углями.

– Помоги мне, мать Табити, – прошептал, быстро натирая маслом темный бок чаши. – Я не для себя – для нее. Не для себя – только для нее одной. Помоги.

После трапезы заснуть он так и не смог, лежал, словно обмерев, боясь неровным дыханием выдать себя. А потом вдруг увидел перед собой чудесную арфу, на которой было множество золотых струн, и она звенела и трепетала на ветру, будто легкие волосы. И уже когда совсем взяла его радость и нега от видения и стал уплывать он в таинственную даль, почудилось вдруг, что бок его грызет мышь, – и он тут же проснулся.

Было совсем темно и холодно. Высь говорила о том, что едва перевалило за половину ночи. Голова его была еще полна сонного тумана, но глаза не слипались. Рядом храпели воины, даже у костра не оставалось уже никого.

И тут метнулась от него в сторону мышка – его ээ – и покатилась шариком туда, где стояли кони. Миг Алатай смотрел на нее, не соображая, но вдруг кольнуло: значит, то был не сон, дух будил его, и пора, пора уже ехать. Как можно тише поднялся он, подхватил чепрак и подушку и бесшумно, как умел, пошел к коновязи.

Кони не всхрапнули, ничто не нарушило тишины. Сердце успокоилось, он двигался ладно и быстро. Ээ все время, пока он седлал Каспаева коня, прятался у того в гриве между ушами, сверкая внимательными глазками. Но как только он спустился с пригорка и готов был уже двинуться к торговому стану, дух слетел с лошади и метнулся в другую сторону. Алатай осадил коня и обернулся. Ээ сидел и ждал его в двадцати шагах. Алатая это озадачило.

– Туда! – махнул он рукой. – Туда, к перевалу.

Ээ не шелохнулся, будто не слышал. Ждал, что Алатай послушается. Того взяла досада.

– Я еду искать лэмо. Мне надо туда! Слышишь ты? Ты со мной должен быть! Слышишь?

Ээ не двигался. Сидел и ждал. Алатай понял, что упрямиться бесполезно. А может, лэмо живут здесь, совсем рядом? – упала мысль в голову. Он развернул коня и пустился следом за ээ.

Все было как в призрачных блужданиях на посвящении у Кама: конь мягко летел по влажной, пропитанной осенними дождями земле, ээ катился вперед, и Алатай не успевал замечать дорогу. Но вот ээ замедлил бег, и Алатаю стало казаться, что он бывал уже в этих местах: его вели к чертогу дев Луноликой.

Он удивился, когда понял это. Тут дух его метнулся обратно в гриву коню, и Алатай увидел, что выехал прямиком к шатру для больного, стоящему под склоном у чертога.

Земля вокруг была утоптана, в стороне, у ручья он заметил шесты – остатки бани. Спешившись, Алатай откинул полог и вошел. Отчего-то он был уверен, что его здесь ждут.

И тут ему показалось, что он сейчас ослепнет: так ярко после темноты горел огонь в шатре. Но еще ярче горели золотые волосы, легкая копна на голове статного воина, который сидел у очага. Одет он был в простую пастушью одежду, шапку держал на коленях. Но все же не чудной облик незнакомца, не светлый цвет его кожи и глаз, а именно волосы изумили Алатая. Он так растерялся, что не сразу узнал, что перед ним тот самый умиравший чужеземец, которого два дня вез он в чертог Луноликой и боялся за его жизнь больше, чем за свою.

Пока он стоял так, хлопая глазами, сбоку кто-то пошевелился, и Алатай заметил сидящую на месте хозяйки фигуру. Это была грузная старуха в драной шубе, порыжевшей и свалявшейся от времени шапке. Лицо ее под спутанными космами и лохматой шапкой разобрать было нельзя, да Алатаю было это и неприятно, его передернуло от брезгливости, как заметил он эту древнюю, как Табити, хранительницу очага.

– Те, вот и ты, – проскрипела она, пошевелившись на своем месте, будто только проснулась. – Приехал. Узнаешь брата? Забирай, будет как новенький.

– Он мне не брат, – сказал Алатай. – Это воин из далеких…

– Не брат? – перебила его старуха. Голос у нее был на удивление крепкий. – Отчего же? Воробей и журавль – все птицы, – она заскрипела, засмеявшись. – Что ж ты, воин, от сродства отказываешься? А с кем ты братался? Я чаю, шрам на руке еще не успел зарасти.

Откуда знает? – изумился Алатай и хотел было наклониться, вглядеться старухе в лицо, но она тут вся заскрипела и закряхтела, поднимаясь, а как ей это удалось, медленно, заваливаясь на левую ногу, отправилась к чужеземцу.

– Шеш, воин. Нажился ты здесь, хватит. Пора конной жизнью жить. Вот брат твой в нашем люде. С ним ступай, – говорила она, слегка подталкивая чужеземца в плечо и побуждая его подняться. Тот смотрел на нее, не вникая в слова, а Алатай только в этот момент начал понимать смысл того, что происходило: он кровно связан с этим человеком, чужим ему всем, и обликом, и языком, в нем нет ничего, что Алатай мог бы понять и назвать родным, лишь капля крови, самая малая капелька, запах, след – и кровь эта связывает их крепче смерти. Так сделал царь – но зачем, к чему ему этакий сродник? Алатай стоял пораженный и глядел на чужеземца во все глаза.

– Шеш, погоди! – вырвалось у него, едва он все понял. – Я не могу увести его сейчас, старая! Мне некуда его увезти!

Но старуха была глухая, она продолжала бормотать и его не слушала. И все подталкивала чужеземца, пока тот не понял, не поднялся и не шагнул к Алатаю. Тот испугался еще больше и взволнованно воскликнул: