— Все ясно, вопросов нет.

— Что ж, очень хорошо, — сказал Партридж. — А теперь попросим мистера Хоштеттера пройтись по имуществу Сидни — акции, облигации, закладные и так далее.

— Давайте, — кивнула Грейс.

Читал Хоштеттер не так, как Партридж, хотя явно оба получили от этого занятия одинаковое удовольствие. Партридж выступал, как актер, Хоштеттер — почти как проповедник. Он объявлял наименование компании, выдерживал паузу и затем, понижая голос, называл количество акций. Келли сидел, опершись локтями на ручки кресла, стиснув ладони и нервно вращая большими пальцами обеих рук. Напевная речь Хоштеттера была прервана, однако не вопросом Грейс, а стуком в дверь.

— Кто там? Извините, я занята, — нетерпеливо откликнулась Грейс.

— Это я, миссис Тейт. Миссис Баркер.

— Нельзя ли позже, если не возражаете? Или я сама к вам зайду, как только освобожусь.

— Извините, миссис Тейт, но дело срочное.

— Прощу прощения, господа. — Грейс вышла из комнаты и закрыла за собой дверь. — Что-нибудь не так?

— Билли плохо. Не знаю, что с ним, возможно, дифтерия, хотя белых пятен в горле нет. Думаю, надо вызвать врача.

Впервые за все время знакомства с Грейс миссис Баркер явно выказала свое дружеское расположение: погладила ее по плечу.

— Бедняжка, — негромко проговорила она. — Я посижу с ним, мне не страшно.

— О Господи, — испуганно и устало выдохнула Грейс. — Вызовите врача. Не знаю, что и сказать гостям. — Она вернулась в кабинет.

— Что там, Грейс? — Партридж шагнул Грейс навстречу.

— Лучше держитесь от меня подальше, Данкан. У вас есть дети, мистер Хоштеттер? У вас, мистер Келли?

— Да, — в один голос ответили оба.

— В таком случае даже не знаю, что вам посоветовать.

— Боже всемогущий, — прошептал Келли.

— Извините, действительно не знаю, что и сказать. Няне кажется, что у малыша тоже детский паралич. Может, вам лучше побыстрее уехать, а может — дождаться врача, что он скажет.

— Я смываюсь, — поднялся Келли.

— Минуту, Келли, — остановил его Партридж. — У нас у всех есть семьи, и, возможно, миссис Тейт права, лучше дождаться врача. Я в любом случае дождусь его прихода.

— Да, пожалуй, так будет лучше, — согласился Хоштеттер.

— Черта с два, лучше! А ты, Партридж, засунь в задницу свою работу. Я ухожу, — заявил Келли. — Все равно от этой женщины одни только несчастья.

— Ну и катись. Вали, вали! — выкрикнула Грейс.

— Можешь не сомневаться, девочка, так я и сделаю.

— Двигай, ты, трусливый сучонок, — бросил Партридж. — Только я вызываю полицию штата. Посмотрим, далеко ли ты уйдешь. Возможно, в доме объявят карантин, и тогда если выйдешь отсюда, то глазом не успеешь моргнуть, как окажешься в тюрьме.

Слово «тюрьма» произвело на Келли явно отрезвляющее воздействие. Он входил в коллегию адвокатов и, даже не будучи выдающимся юристом, хорошо понимал, что попасть в тюрьму за нарушение карантинных правил, особенно после прошлогодней истерии вокруг эпидемии, — это конец его карьеры. Мысль Партриджа явно двигалась в том же направлении.

— Вернешься к кайлу и лопате, как в свое время отец, — посулил Партридж. — Об адвокатской практике можешь забыть.

— Ладно, черт с вами. — Келли вновь опустился в кресло. — Придется остаться в этом доме, в этом проклятом доме, который одни только несчастья приносит, где гнилью несет. Она знает, о чем я.

— Ничего, Грейс, я разберусь с ним, — успокоительно заметил Партридж.

— Да? И как же это, интересно? Уволишь? Так вот, мистер Данкан Партридж, имейте в виду, я уже считаю себя уволенным.

— По-моему, ты выходишь из своей весовой категории, малыш, и напрашиваешься на хорошую порку. И еще — чтобы почище вымыть твой грязный рот.

— Не надо ничего с ним делать, Данкан, — сказала Грейс.

— Здесь я ничего делать и не собирался, — ответил Партридж.

— Он хочет сказать, что сделает так, что в этом графстве у меня никогда не будет работы, — буркнул Келли. — Но меня это не волнует. Я ведь знаком с Роджером Бэнноном. — Келли сидел, сжав голову руками, но Партридж двинул его по шее, а когда тот, защищаясь, вскинул руки, очередной удар пришелся в лицо. Грейс вылетела из кабинета.

— Поделом ему, — заметил Хоштеттер.

— Подхалим несчастный, — бросил Келли. — Немчик-подхалим.

Партридж остановился, и, убедившись, что экзекуция закончена, Келли выпрямился в кресле.

— Ты еще пожалеешь об этом, Партридж, — прорычал он. — Никому не позволено так обращаться со мной, никому. И ты тоже, Хоштеттер. Тебе ведь не больше моего по душе эти люди, ты просто боишься прямо сказать.

— Закурите, Хоштеттер? — предложил Партридж.

— Спасибо, с удовольствием.

— Надо бы узнать, к какому призывному участку приписан мистер Келли. Такой боец-ирландец и не в ирландской роте, даже удивительно. Впрочем, у него еще есть время попасть во Францию. Посмотрим, может, нам удастся употребить свое влияние и добиться этого.

— Такими разговорами только детей пугать, — фыркнул Келли. — Но на меня, как видите, это не производит ни малейшего впечатления.

— А кого это интересует? Сказано было не ради впечатления, — отмахнулся Партридж.

Стали ждать врача — Партридж и Хоштеттер, обмениваясь случайными репликами, Келли, глядя на них с ненавистью, которая обречена была оставаться холодной и неизбывной, потому что это была такая ненависть, какая только и могла возникнуть в свете только что сказанного и совершенного. И лишь убийство могло положить конец этой ненависти. После избиения все, что было сказано или сделано в этой комнате, только усиливало ненависть, которую испытывал Келли, страх, который испытывал Партридж, и растерянность, которую испытывал Хоштеттер. Партридж не мог вымолвить и слова, не ощущая со всей остротой, что оно будет услышано и высмеяно Келли, и это заставляло его изъясняться весьма неестественно, то есть неестественно не для испытанного юриста, находящегося в своей профессиональной среде, но в этой конкретной ситуации, в этой комнатке, где каждое слово скрежетало, как нож по жести, выдавливалось с трудом и в итоге парализовало любой разговор. Партридж, единственный из трех присутствующих, кто был способен хоть как-то его поддерживать, сдался, и все погрузились в молчание. Молчание на троих.

Оно оборвалось гулкими ударами — сначала пробило половину первого, потом час, — ощущение было такое, что в доме полно часов. Затем послышались по-своему музыкальные скрежет тормозов и рев двигателя громоздкого «паккарда», переходящего при въезде на дорожку, ведущую к дому, на вторую скорость. На лестнице раздались шаги доктора О’Брайана. Снова воцарилось молчание (никто из гостей не знал, что ребенок находится двумя этажами выше). Опять раздался бой часов, и в кабинет вошел доктор О’Брайан.