Кое-что из этого Бальзак находил забавным и даже лестным – например, новый сорт георгина, названный в его честь1008, китобойное судно «Бальзак»1009, церемониальный бык на карнавале Марди-Гра, окрещенный Горио1010, но по большей части назойливая шумиха вокруг его имени его смущала. В России продавалась копия бюста Бальзака; в одном месте дамы гордились тем, что могли перечислить всех его персонажей в хронологическом порядке. Один житель Украины каждое воскресенье ходил в церковь и, как Антуан Дуанель в фильме Трюффо «Четыреста ударов», ставил свечи за здравие своего кумира1011. Бальзак никогда не путал подобные явления с подлинным признанием своего гения. Наоборот, происходящее виделось ему прямой противоположностью. В некотором смысле его публичный образ почти не изменился с дней «Шагреневой кожи», только теперь он проецировался на гораздо больший экран. Сцена из «Провинциальной музы» цитировалась в парламенте как доказательство того, что писатели становятся слишком аморальными ради блага народа. Журналист Этьен Лусто сидит в карете с Диной Пьедефер, той самой «музой». Важная подробность: платье Дины сшито из органди, тонкой кисеи, «единственной материи, которую нельзя снова разгладить после того, как ее смять». Лусто видит, как на лошади подъезжает его соперник, и нарочно мнет платье, чтобы все выглядело так, словно Дина ему уступила…1012

«Депутаты, – писал Бальзак, – решили, будто я имею в виду самые мерзкие непристойности, которые были бы просто невозможны за такой короткий промежуток времени!»1013 Недоразумение было нелепым, но стало очередным эпизодом в попытках правительственных чиновников заняться текстологическим анализом. Кроме того, оно показывает, что Бальзак справедливо относился к славе с подозрением: фантазии читателей без труда становились явью для писателя. Дебаты о том, что же на самом деле сделала Дина, послужили предвестниками закона 1850 г., в котором запрещались «романы с продолжением», так как они «развращают» рабочие классы.

Сам Бальзак также внес вклад в создание легенды о себе. Однако, в отличие от многих своих современников, саморекламой он привлекал внимание публики к своему творчеству, а не к себе самому. Еще в 1835 г., когда он написал главу «Серафиты» в типографии за несколько часов1014, он научился извлекать пользу из критических положений, делая на публике то, что он обычно делал в домашней обстановке (то, в чем иногда видят его «рисовку»). В 1844 г. он повторил подвиг с «Крестьянами»: «Когда рабочие увидели, что я пишу 6000 строк за десять дней, они пришли в ужас. Наборщики на самом деле читали книгу, чего прежде не случалось, и среди них слышался восхищенный шепот, что тем более приятно, поскольку в романе были нападки на демократию и на народ»1015.

Некоторые из его поступков были чистым бахвальством. Бальзак словно демонстрировал, что способен сделать то же самое, что Дюма и Сю, только лучше; и в его поступках, как ни странно, не было ничего чудесного. Сюжеты роились в его голове, что доказывает сымпровизированный последний акт «Кинолы», а перо или рот выступали в роли ретрансляторов. Как ни странно, у таких демонстраций имелась и практическая сторона. Приехав в типографию с походной кроватью и рукописями, Бальзак пытался найти технологию, которая соответствовала бы его технике. В июне 1843 г., перед самым отъездом в Россию, он буквально переселился в типографию в Ланьи, на северо-востоке Парижа. По девятнадцать часов в день он брал страницы, только что сошедшие с пресса, вносил правку, возвращал страницы, а затем, пока исправленные страницы набирали заново, писал следующую часть романа. Целый месяц вместе с ним работали двадцать рабочих. Тогда Бальзак завершил два романа: третью часть «Утраченных иллюзий» и первую часть «Блеска и нищеты куртизанок»1016.

Возможно, перед нами первый в истории пример использования писателем текстового процессора, только в ролях микрочипов и лазерного принтера выступали люди и гидравлический пресс. Один из рабочих так перетрудился, что у него началось кровохарканье1017. И все же работа шла слишком медленно: паровой пресс, как писал Бальзак Эвелине, работает гораздо быстрее, но стоит слишком дорого.

После изнурительной работы в Ланьи Бальзак наконец почувствовал, что может покинуть Париж. Долг Фуллону, самому его злостному кредитору, был выплачен. Драматург по фамилии Жеме получил пьесу «Памела Жиро», которую он должен был «причесать» (пьесу взял театр «Гетэ», и она с треском провалилась, пока Бальзака не было). Ювелир привез три обручальных кольца, заказанные Бальзаком: их примеряли на перчатки Эвелины, надутые воздухом. Он должен был отплыть из Дюнкерка на пароходе под названием «Девоншир». Капитан был другом Гозлана, поэтому Бальзаку отвели лучшую каюту. Он чувствовал себя «как невеста»1018, или, как он позднее сказал, извиняясь перед Эвелиной за свое инфантильное поведение, как собака, которая вот-вот увидит хозяина после долгой разлуки1019. 19 июля 1843 г. Бальзак уехал на побережье Ла-Манша, а через два дня, как сообщал «Корсар», к досаде «многих тысяч безутешных вдов», отплыл в Россию, навстречу свадьбе «такой романтичной, что самые плодотворные замыслы наших романистов бледнеют по сравнению с ней». Объявление оказалось преждевременным: брак оставался мечтой еще шесть лет.

Санкт-Петербург, куда Бальзак попал в 1843 г., после девятидневного путешествия, оказался сверкающим, современным городом, очень новым и очень холодным. Исаакиевский собор еще строился. Гранитные набережные, пустынные проспекты и особняки с коваными воротами выглядели негостеприимно, как и большинство встреченных им людей. Вне тех кругов, в которых вращалась Эвелина, Оноре де Бальзак считался кумиром. Он прославился в России с начала 30-х гг., и большинство его романов и повестей вышли там в переводах1020. Пушкин предсказывал, что Бальзак станет величайшим романистом Франции1021. 22 июля молодой Достоевский, уже прочитавший большинство произведений Бальзака, вернулся в Санкт-Петербург и прочел во всех газетах весть о его приезде1022. Молодежь устроила Бальзаку овацию в Михайловском театре. В высших же кругах атмосфера была совершенно иной. Отношения России с Францией в ту пору были напряженными. После книги Кюстина «Россия в 1839 г.» на всех французских писателей смотрели с подозрением. Эвелине, которая вела долгую тяжбу, у которой были враждебно настроенные родственники и друзья, любящие посплетничать, нужно было соблюдать особую осторожность. Власти пристально наблюдали за Бальзаком, который вел себя очень тактично. Позже граф Орлов, начальник III отделения царской канцелярии и шеф жандармов, доносил царю, что Бальзак вел себя «безупречно», «осмотрел достопримечательности нашей столицы и в срок вернулся в Париж»1023.

В полдень 29 июля «безупречный» Бальзак стоял у двери особняка Эвелины Ганской на Большой Миллионной улице. Он впервые видел ее после смерти мужа. Бальзак нашел Эвелину «такой же красивой и такой же молодой», как когда они встретились в Вене, – во всяком случае, так он написал в ее альбом. Зато он сам выглядел гораздо старше, о чем прекрасно знал. В Париже он страдал от нервных лихорадок и дрожи; ссылки на «воспаленный цвет лица» предполагают высокое давление. Во время его пребывания в Петербурге им было даровано высочайшее разрешение посетить смотр императорской гвардии, где Бальзак надеялся увидеть царя. В результате он получил солнечный удар, за которым последовала очередная вспышка арахноидита. Он плохо спал из-за мух в номере отеля… В целом та поездка стала грустной прелюдией к семейной жизни. Влюбленные задумали тайно посетить Париж и утешали друг друга за ледяной прием и чересчур пристальное внимание, оказанное Бальзаку властями. Ему было почти все равно; у него появилось время «проникнуть в сердце, которое полно недостижимых богатств и искренней нежности, невольно изучить этот благородный, ангельский характер»1024. Они гуляли по берегам Невы, Бальзак читал Эвелине отрывки из своих романов1025 (особенно «Дочь Евы», где молодая женщина, испытав «муки страсти», учится ценить «радости счастливого супружества»1026); кроме того, они подолгу играли в шахматы, хотя Бальзак больше смотрел в лицо Эвелине, чем на доску. Она радовалась, что находится вместе со «звездой, которую я избрала для своей судьбы» (как писала она в своем дневнике): «звездой, которая падает с неба… Может, она проникнет ко мне в сердце, где не погаснет, но смешает свой вечный свет с более преходящими языками пламени, чтобы подарить ему жизнь вечную». Иногда звезда светила даже слишком ярко. «Я тружусь над своим характером, – сообщал он ей четыре месяца спустя, – чтобы ты не поранилась о его острые углы. Я пытаюсь больше не допускать вспышек»1027. Впрочем, в его финансовых способностях Эвелина сомневалась по-прежнему.