Замыслы Бальзака очень тревожили женщину, которая попрежнему носила траур и решилась прочно встать на ноги до того, как снова входить в то, что Бальзак именовал «брачной тюрьмой». В сентябре 1842 г. Эвелина переехала в столицу, Санкт-Петербург, где занималась своим судебным делом и снова начала проявлять интерес к жизни. Вполне могло случиться и противоположное. Оказалось, что петербургское общество служило гаванью для напыщенных посредственностей; но ее наблюдения, что примечательно, лишены злословия за спиной, такого распространенного в ее кругу. В своем дневнике она радуется возможности писать; она проявляет острое чувство юмора, которое иногда странно противоречит ее невинности – возможно, это результат не наивности, но неопытности. Вдовство принесло новые заботы. За ней ухаживает пожилой сановник, граф де Балк, в прошлом любовник мадам де Сталь. Сначала Эвелина даже не понимала, что сама поощряет его, – «Я видела глаза этого исландского вулкана, который выплевывает жгучую лаву посреди снега и льда», – но затем очень огорчилась тем, что «заразила» человека в его возрасте «своего рода нравственным воспалением мозга». Интересно, что именно в то же время (март 1843 г.)

Бальзак описывал ужасное влечение барона де Нусингена к куртизанке Эстер. Вулканы – распространенная метафора в «Человеческой комедии», но Бальзак предпочел более обнадеживающий двойной образ, который тем не менее напоминает нам о его тайных страхах… «Подавленная бременем дел, придушенная постоянными расчетами и вечными заботами в погоне за миллионами, молодость, с ее возвышенными мечтаниями, оживает, зреет и расцветает, подобно брошенному зерну, давшему пышное цветение под лаской проглянувшего осеннего солнца»959.

Благодаря рекомендательному письму от Бальзака Эвелина познакомилась с человеком, бросившим вызов ее свободе: Ференцем Листом. Когда Бальзак по глупости стал хвастать своей «принцессой», Лист решил соблазнить ее. Он воспользовался испытанным сочетанием романтической внешности, наигранного гнева на ее «ханжество» и, конечно, захватывающим дух исполнительским мастерством. Бальзак почуял опасность и предупредил Эвелину, что Лист избалован, жесток, «глуп, как актер, и злобен, как прокурор, – все, что у него есть, находится в его пальцах»960. Но Эвелина вела битву сама. В записях своих разговоров с Листом она рисует запоминающуюся картину человека, который постепенно выпутывается из сетей самообмана, освобождаясь от того, что вначале казалось очень похожим на любовь. Она призналась себе, что ее план стать «хозяйкой своей судьбы» и таким образом изучить «незаурядную личность» был способом заглушить собственную совесть. Их последняя встреча 3 июня 1843 г. дает потрясающее доказательство ее верности Бальзаку. Поэтому эпизод остался без внимания критиков, которым нравится огорчаться при мысли о том, что после смерти Бальзака Эвелина знала и других мужчин. «Вы просите простить вас, – сказала она Листу, – что довольно трудно, когда вас знаешь, и невозможно, когда вас любишь и когда любима вами». Для одинокой женщины, питавшей к тому же почти религиозное благоговение перед «гением», она поступила очень мужественно. Эвелина, так же как и Бальзак, способна была поддерживать красивую иллюзию, но, подобно Бальзаку – и даже больше, чем Бальзак, – она научилась сживаться с одиночеством, не только интеллектуальным, но и социальным. Ей очень хотелось влюбиться, но столь же решительно она вознамерилась оставаться хозяйкой своей судьбы, «прогнать с моего горизонта малейшие признаки бурных эмоций, оставаться безмятежной, как вечернее небо осенью». Таким было небо, на котором предполагалось расцвести «молодости» Бальзака.

Если бы Бальзак смог прочесть ее дневник, он испытал бы крайнее облегчение, поняв, что Эвелина с честью вышла из трудного периода в жизни, по-прежнему любя его. Она пишет о его доброте, благородстве, обаянии, его «потрясающем уме» и вечно молодом сердце. Дело было вовсе не в том, что она спешила ухватиться за первую подвернувшуюся ей возможность. Она знала цену счастья и, как она писала с печальной прозорливостью, цену «сознания того, что приносишь жертву и кому ее приносишь». Бальзак с самого начала прекрасно разобрался в ее характере, но, несмотря на все его опровержения, он также стал суровейшим испытанием для ее характера.

В то время как жизнь Эвелины изменилась, жизнь Бальзака стала больше похожей на саму себя, чем когда бы то ни было. В период, предшествовавший его романтическому путешествию в Санкт-Петербург в июле 1843 г., он работал в лихорадочном предвкушении, создавая некоторые из своих лучших и наиболее поспешно написанных произведений – «Урсулу Мируэ» (Ursule Mirouët), «Альбера Саварюса», «Первые шаги в жизни», заключительную часть «Баламутки», «Провинциальную музу» (La Muse du Département) – и два произведения, которые он причислял к своим любимым: «Сельского священника» (Le Curé de Village) и «Онорину» (Honorine). Первое призвано было показать, как полезно христианское раскаяние для современного общества – каким бы ни была его метафизическая ценность. «Сельский священник» демонстрировал облагораживающее действие филантропии961. Частично они стали комментарием к тому, что он увидел в нездоровом, чувственном мистицизме Эвелины; он немного ревновал любимую к ее Богу. В последнем из двух произведений муж тайно содержит свою отдельно проживающую жену в относительной роскоши, платя непомерные деньги за ее искусственные цветы, – фантазия, которая с точностью до наоборот отражала положение самого Бальзака. В подобном же ключе он начал «Изнанку современной истории» (L’Envers de l’Histoire Contemporaine). Сенсационный заголовок взывает к тем, в ком циничный автор видел широкую публику, в то время как тема (подпольная организация, которая совершает героические милосердные поступки) стала еще одной попыткой выиграть Монтионовскую премию «за добродетельную беллетристику». Видимо, Бальзак надеялся, что члены комиссии по присуждению премии не читали конец «Утраченных иллюзий» и начало «Блеска и нищеты куртизанок», в которых на сцену выходит все более зловещий и отчетливо гомосексуальный Вотрен, спустя два года после его ареста в конце «Отца Горио». В новом обличье, в виде испанского священника аббата Эрреры, он меняется и внешне – становится короче, толще и куда более похожим на самого Бальзака962. Гений преступного мира, чьи корни можно проследить в ранних готических романах Бальзака, готовился к скандально счастливому концу.

Помимо того что Бальзак дает нам пример самого продолжительного успешного творчества в истории литературы (если можно как-то измерить подобные явления), он лихорадочно правил более ранние романы для полного издания «Человеческой комедии», сшивая вместе мелодраматические эпизоды, которые составляют «Тридцатилетнюю женщину», и многозначительно изменив название последней части «Старость виноватой матери»: все сходилось воедино в строгом нравственном порядке. Хотя его фразы иногда распадаются под весом позднейших исправлений, «Человеческая комедия» в целом становилась более гармоничной, связной. Возможно, именно быстрая работа была единственным способом одновременно удержать в руках множество сюжетных линий.

Дальнейшую помощь предоставило обычное расхождение между произведением и мотивом: «гр-р-рандиозной “Человеческой комедией”», как он начал ее называть, и не такими возвышенными целями ее автора. Разумеется, Бальзаку хотелось расплатиться с долгами – хотя бы для того только, чтобы убедить Эвелину в своей финансовой состоятельности. Кроме того, надлежало позаботиться о том, чтобы у издателей хватало материала, чтобы им было чем заняться, пока он будет в России. И всетаки он продолжал отвлекаться от основной линии, написав несколько шуточных произведений для подарочных изданий вроде «Парижского дьявола». По замыслу Бальзака, легкое, полное иносказаний остроумие, которое считалось типично французским (особенно самими французами), вполне хорошо сохранилось, и его насмешливые зарисовки характеров и городских сценок часто переиздавали под малоизвестными названиями, к дальнейшему разочарованию случайных покупателей. Сам Бальзак считал свои юмористические заметки порциями «той легкой глупости, которая нравится массам»963; но, в сочетании с его натуралистическим подходом к человеческому обществу, они произвели на свет такие комические шедевры, как «Монография о парижской прессе» (Monographie de la Presse Parisienne), в которой он подразделяет эту постыдную профессию на несколько видов; некоторым образом «Монографию…» можно сравнить с дарвиновским «Путешествием натуралиста вокруг света на корабле “Бигль”».