Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кстати, о тюрьмах – казнях – страданиях. Именно готовность идти до конца – в тюрьму, на каторгу, на плаху – ради дела, которое считаешь правым обычно (особенно в отечественной интеллигентской традиции) рассматривается как качество, превращающее радикально-критический (революционный) тип в культовую фигуру, в культурного героя. Да, это качество свидетельствует о силе духа, воли. Но почему же мы не восторгаемся фанатиками-камикадзе – мусульманскими, индуистскими, японскими, христианскими? Слышу ответ: цели-то иные. Отвечаю в свою очередь: цели формально у всех разные, но по сути – одни и те же, а именно: светлое будущее, справедливый социум. И каков результат? Понятно, что соотношение результатов, особенно среднесрочных, и намерений – сложный вопрос. И все же вспомним Баумана и Маркса: Крот Истории роет медленно, и слишком часто тибульг и просперо превращаются в новых толстяков, а радикальные проектанты активно способствуют этому – такова объективно их историческая задача.
Что касается страданий за дело, которое считают правым, готовности умереть за него, то это заслуживает личного уважения, а то и восхищения. Но всегда ли и автоматически ли это заслуживает социального уважения? К тому же люди и движения суть вещи разные. Есть личный выбор людей, которые не могут жить иначе и таким образом решают свои проблемы. Можно отдать должное их мужеству в борьбе за лучшее общество, как они его понимают. Но хороших общественных систем не бывает, а потому… Святые, еретики и сумасшедшие существовали во все века, но означает ли это, что они заслуживают социального одобрения и восхищения? Не уверен. Предпочитаю, как Иван Бунин, тех, кто любит конкретных людей, а не общество в целом или человечество, даже если ради них этот человек готов идти на костер.
Я уже не говорю ни о том, что благими намерениями дорога в ад вымощена – в социальный ад, как это показал опыт якобинцев, большевиков и других «переустроителей», ни о том количестве несостоявшихся, но крайне амбициозных с социальными, а то и психическими патологиями личностей, субкриминальных психопатов и просто откровенного жулья, которых всегда хватало в «освободительном движении» от декабристов до диссидентов. Реальная системная история декабризма, народовольчества, большевизма и диссидентства еще не написана и можно только догадываться, какое количество грязи нам предстоит узнать: изнанка всегда хуже лицевой части. Равным образом еще только предстоит написать системную историю России – на адекватном ее природе научном языке. Только от одного этого обществоведческие школы у нас не появятся, но это – необходимое условие, condition sine qua non как появления таких школ, так и отказа от заведомо пораженческого выбора и пути в Большой Геоинтеллектуальной Игре.
VIII
Вернемся, однако, к вопросу о диалектике русскости-нерусскости русской интеллигенции (либерализма, марксизма и т. п. в России, ведь говорил же Достоевский, что либерализм в России – это нерусский либерализм, и во многом это действительно так). А.С. Кустарев приводит и оспаривает тезис Б.А. Успенского о том, что русская интеллигенция была настолько отчуждена от русской жизни, что, по сути, представляла собой западный трансплантант. Думаю, что по-своему правы и Б.А. Успенский и А.С. Кустарев. О том, что русская интеллигенция функционировала в качестве русского элемента западного, буржуазного (не случайно ныне незаслуженно почти забытый В. Зомбарт нашел прекрасный термин для интеллигенции – «буржуазоиды» – именно так, а не буржуазия) типа разделения труда, капиталистического совокупного общественного процесса (вне этого процесса интеллигенция в России как слой была бы не нужна). Но вот то, как она функционировала, какие идеалы и цели сформулировала в этом функционировании – это русское, очень русское, слишком русское. В том числе и по почти религиозному накалу веры в науку, прогресс и западные идеологии, по накалу отрицания своего родного, куда там жидомасонам – реальным и выдуманным: «похуже Мамая будет – свои». Русская компонента придавала русской интеллигенции в ее отношении к России особенно разрушительный характер, в чем ее, естественно, активно поддерживали зарубежные доброжелатели нашей страны: <<Давай-давай, рус Иван, карашо, круши свою систему».
И они крушили. Просто западный имплантант такого ущерба не нанес бы. Так что можно говорить о специфически русско-нерусском (субстанция – функция) характере русской интеллигенции. И если бы социальную реальность можно было бы упрощать до арифметики, то скорее можно говорить о полурусском качестве этого слоя, что, кстати, почти точно отражает, по крайней мере, его этнический характер. Но это к слову.
Я вовсе не хочу обвинить русскую интеллигенцию во всех грехах и во всех бедах, обрушившихся на Россию в конце XIX – начале XX в. Это было бы и ошибочно, и несправедливо. Интеллигентофобия так неуместна и не продуктивна, как и интеллигентофилия. Гнило, разлагалось (причем сверху донизу) общество в целом. Достаточно почитать мемуары, например, Врангеля-старшего или «Физиологические очерки» г. Успенского и внемифологически поразмышлять над столь любимым нашей интеллигенцией «серебряным веком» – abyssus abyssum invocat, – который действительно в целом был феноменом упадка, разложения, того, что Ю. Тынянов мог бы назвать идущим по крови и слову «гнилостным брожением, как звон гитары», тончайшим запахом, переходящим в вонь. Это хорошо понимал и формулировал Чехов. «Фарисейство, тупоумие и произвол, – писал он в 1887 г., – царят не в одних только купеческих домах и кутузках; я вижу их в науке, в литературе, среди молодёжи. Поэтому я одинаково и не питаю особого пристрастия ни к жандармам, ни к мясникам, ни к учёным, ни к писателям, ни к молодёжи». Тем не менее, в дневниках и письмах Чехова больше всего претензий именно высказано в адрес интеллигенции, первым поколением которой были «шестидесятники XIX в.». И это понятно.
Во-первых, именно интеллигенция воплощала в себе и выражала, причем в очевидной и острой форме основные социальные противоречия пореформенной России. Во-вторых, с того, кто ведет себя так, что знает, как надо, куда и зачем надо, спрос больше, чем с других: чем больше претензии, чем больше позы и критики существующего, тем больше спрос: «Назвался груздем, полезай в кузов». Отсюда – жесткая реакция Чехова. Да и не только его, но и многих других.