Стефани и Фредерика добрались к Лонг-Ройстону по просёлкам, толкая перед собой прогулочные коляски с Уильямом и Мэри; они заглядывали в чёрные, заполненные водой ямы, посматривали украдкой в щели дощатых строительных ограждений. Ещё раньше, с нижнего просёлка, они отметили интересный вид на большую законченную башню: стоит на гребне пустоши, одинокая, с запропавшими в силуэте окнами, увенчанная бронзовитым куполом. В городской библиотеке Калверли и в Лонг-Ройстон-Холле выставлен полный набор архитектурных чертежей и видов нового университета: скопления шестиугольных башен разной высоты, которые словно наступают на ландшафт; эти группы башен соединены между собой крытыми переходами, внутри каждой группы — шестиугольный двор-клуатр. Медовые соты или модель сложной молекулы — вот что это напоминает. Фредерике проект понравился. Стефани же задумалась, что́ подобные здания проделают с особняком (превратят его в карлика) и с пустошью (вклинятся в неё самым бессовестным образом).

Торжественная церемония проходила в театре, устроенном в отдельной башне так высоко, что в другом освещении, кроме как естественном, через стеклянную крышу, он не нуждался; впрочем, при желании этот световой фонарь заслонялся хитрыми механическими лепестками, наподобие купола в обсерватории. Сцену подковою окружали, плавно всходя по бетонным ярусам, ряды театральных кресел с обивкой полуночного фиолета. Стены, покрытые гладкой штукатуркой, не имели здесь ни окон, ни иных украшений. На высокой сцене устроено было ещё одно круглое и значительное, наподобие амвона, возвышение, где располагались два новеньких официального стиля кресла в скандинавском духе, с обивкой из светлой кожи, с вытисненным гербом университета. Пронзительно и ясно взыграли фанфары, и новоиспечённые профессора во главе с проректором прошествовали к своим местам и приветствовали принцессу, которая прибыла вручить университету королевскую грамоту. Одеяния профессоров имели капюшоны из шёлка и бархата, чьё нутро было алым, лазурным или даже меховым горностаевым, внушая приятные мысли о Средневековье. На представительнице королевской фамилии были пальто цвета старого золота и восхитительно сочетавшаяся с ним задорная шляпка с перьями. Принцессу сопровождала фрейлина в шоколадно-коричневой и кремовой гамме. Их лакированные сумочки сверкали в столбе дневного света, спущенном в тёмный вертикальный цилиндр помещения. В самом центре светового круга на сцене стоял проректор, облачённый в чёрную шёлковую мантию с фиолетовым подбоем и фиолетовым капюшоном, — в меру роскошно. Фредерика видела Герарда Вейннобела впервые. И это зрелище её несколько озадачило: в обличье кабинетного учёного — необычайно высокий, статный, сильный на вид мужчина; разве он не должен был приобрести разные свойства и недостатки, связанные с сидячим образом жизни, — сутулиться, шаркать ногами; не стоило ли ему, при таком преизбытке тела, найти применение мышцам, зачем он сосредоточился только на умственной деятельности? Его аккуратно причёсанные тёмные волосы лишь на висках осенялись сединой. Он снял с головы шапочку с кисточкой, водрузил на нос изящные квадратные очки в серебристой оправе, профессионально постукал по серебристому микрофону, который издал в ответ не то покашливание, не то вздох, эхом облетевший круглый театр. Идея университета, начал он, — это то, о чём всегда размышляли и будут размышлять учёные умы. Позвольте кратко обрисовать концепцию нового университета, вырастающего сегодня среди йоркширской почтенной старины. В чём состоял замысел основателей и мой собственный?.. Выговор у него был не вполне английский, но и совершенно точно не американский. В звуках не было чистоты незаметной, отличавшей Рафаэлев лекционный голос, который словно точился прозрачной водою. Голос Вейннобела был не водяной, а как бы слюдяной, кристаллический, и не тёк он, а простирался. Ничего излишне гортанного или взрывного, как у иных иностранцев, вообще ничего неправильного, — но там, где для Рафаэля и обычного англичанина естественно было стяжение, или проглатывание звуков, Вейннобел выговаривал всё целиком, с непреодолимой чёткостью.

Он заговорил об образовании всесторонне развитого человека. О том, что необходимо пробить жёсткие перегородки между изолированными областями знания, отдельными профессиями. Идея этого университета — в само́м его архитектурном проекте. Здания объединены в схожие, но отнюдь не идентичные группы, а группы расположены на лучах дорожек, которые задают сложные и многообразные внутренние связи. История человеческой культуры, история жизни людей в зданиях, с одной стороны, и функциональная упорядоченность, единство наук, с другой, — вот какими категориями мыслили архитектор и попечительский совет.

Особый упор сегодня должен быть сделан на связи наук между собой. В девятнадцатом веке связь шла по линии истории: лучшие умы человечества искали тогда истоки происхождения — видов животных, различных языков, общественных установлений, даже умственных убеждений людей. Уже имевшиеся данные наук при этом приходилось переосмысливать заново, и, конечно же, история давала единство взгляда на вещи. Но в другое время были ведь и другие связующие науки. Например, физика: в эпоху Возрождения и художник и учёный изучали законы, по которым существует материальный мир. Леонардо полагал, что художник напрямую ощущает упорядоченность бытия: эта упорядоченность неизменна и вместе с тем динамична, бесконечно разнообразна. Кеплер открыл законы движения планет и испытал живейшее эстетическое наслаждение от того, насколько законы эти красивы, а также верил, что они связаны с пифагорейской и платоновской «музыкой сфер». Математики часто используют прилагательные «красивый» и «изящный», говоря о каком-нибудь доказательстве, оценивая его относительную весомость. Сам Эйнштейн считал, что душа человека во всех жизненных областях — искусстве, естественных науках, философии, любви — испытывает равную жажду к установлению закономерностей. Он говорил: «Человек по своей природе всегда стремился создать для себя простой, сводный образ окружающего мира. Построить картину того, что наш разум видит в природе. Все попытки подобной деятельности осуществляются посредством актов символизации»[191].

Символизация… Формы мышления… Как грамматист, продолжал Вейннобел, слегка улыбнувшись от упоминания родной отрасли знаний, я и сам некогда изучал одну из самых могущественных систем символов, доступных человечеству. Сейчас проводятся исследования, имеющие целью установить соотношение между естественными и искусственными языками, с одной стороны, и видами мозговой деятельности, развитием нашего восприятия — с другой. В этой связи можно было бы поразмышлять о следующем любопытном факте: наша когнитивная способность позволяет получить представление об истине и реальности лишь в некоторых областях, а именно в тех, где можно оперировать числами и пространственными формами. Не потому ли и нашей науке столь очевидно недостаёт интеллектуальной глубины? Судите сами: на данный момент мы не в силах предложить теорию, которая бы объясняла естественное использование человеком языка или усвоение языковых форм. Также представляется вероятным, что существует некая биологическая преграда, мешающая человеку тщательно и всеобъемлюще исследовать функцию его собственной памяти.