Барченко почувствовал лёгкую дурноту.

– Простите, товарищ Дзержинский, нельзя ли немного открыть форточку?

– Конечно, конечно!

Запах яблок ворвался в распахнутую форточку вместе со странно напомнившим коровье мычание звуком далёкого паровозного сигнала, и Барченко, жадно вдохнув его всею грудью, отложил в сторону три фотографии: Василия Веденяпина, Аркадия Солонникова и Оганеса Мркичана.

Заключённый Веденяпин провёл дома не сутки, как предполагалось вначале, а целых три дня. Те же три дня были отведены на сборы и самому Алексею Валерьяновичу. В конце третьего дня Барченко, сильно опьяневший от бутылки только что выпитого вместе с Диной Ивановной Форгерер коньяку, лежал на полу в своём кабинете, прижимая к себе в одном только чёрном прелестном белье Дину Форгерер, и шептал в её вечно растрёпанные, тёмно-золотые, огромные волосы:

– Если бы я мог увезти их отсюда! О если бы их увезти! Очистить весь мир… Ты подумай, голубка! Одни только яблоки, птицы… В траве васильки цвета глаз твоих, ангел… А я не могу, не умею!

– Иди ко мне, иди ко мне, ну, что ты опять о своём? – бормотала заплетающимся языком Дина Форгерер. Слёзы лились по её красному лицу, и чёрное кружево было солёным. – Ведь я тут помру без тебя, вот и всё! Ищи меня после в твоей… как?… Шимбале! Среди всех других шимбалих с шимбалятами! Ха-ха-ха!

Она истерически засмеялась и всей золотою своей головою упала ему на живот, осыпала его звонкими детскими поцелуями.

– Не смей целовать меня так! Мне щекотно! – зарычал Барченко и вдруг изо всей силы оторвал от своего тела её голову и привстал на ковре. – Ты что мне сказала? Помрёшь? Повтори-ка!

– Помру! – звонко крикнула Дина.

Большою и толстой ладонью Барченко ударил её по щеке. На щеке отпечатались его пальцы.

– А мне и не больно совсем, – прошептала Дина и опять приникла к нему. – Ну, бей! Бей ещё! Мне не больно!

– А мне очень больно! – забормотал он, лихорадочно гладя её шею и спину. – Я не позволю, чтобы вот это, всё это, ты слышишь меня? – Обеими руками он поднял и развернул к себе её лицо. – Ни одна волосинка твоя, ни одна ресница, ни одно твоё пятнышко, болячка, царапина, родинка, глаза твои, все твои косточки, – не позволю! Не отдам! Другие, да пусть их гниют! Пусть в пыль рассыпаются! Только не ты! Ты чудо земли, ты её украшение!

– Ха-ха-ха! – заливаясь слезами, хохотала она. – Кого украшать-то? Тебя или Колю?

Он вдруг быстро вскочил, накинул на своё большое тело махровый халат, пошёл в ванную, где долго лилась вода, – Дина лежала на ковре неподвижно, как будто спала, – вернулся, вынул из стола большой пакет.

– Вставай! – негромко, своим обычным спокойным голосом приказал он. – Ты в пятницу едешь в Берлин.

Она подняла голову, посмотрела на него ослепшими глазами.

– Куда? С кем я еду?

– Вы едете все. Вот билеты. Ты, твой отчим, сестра с её ребёнком, Алиса Юльевна Шнейдер и нянька Степанова Ольга Васильевна. Вот билеты и вот ваши заграничные паспорта.

Дина задрожала, хотя в комнате было очень тепло.

– Неправда. Ты шутишь! Алёшенька…

– Вы едете все, – медленно, раздельно выговаривая каждое слово, повторил он. – Это было нашим условием. Я забираю с собой Веденяпина и несусь с ним к чёрту на рога искать подземелье на Кольском. Не бойся, найду! Не такое искали! А ты забираешь семью и всех их увозишь. И нянек, и бабок! Но чтобы и духу здесь вашего не было!

– А как же… – залепетала она. – А как я увижу тебя? И где? И когда? Что ты, право, ей-богу… Куда я поеду…

– Нигде. Никогда, – почти грубо сказал он. – Ты сейчас это должна понять, Дина. Ты меня нигде и никогда больше не увидишь. Ну, может быть, только во сне. Хотя вряд ли.

В тот же вечер Александр Сергеевич Веденяпин сидел на краю постели в одном белье. На полу перед ним стояла пустая из-под разведённого спирта бутылка, а другая, только что начатая, сильно дрожала в правой руке в то время, как левой он тёр поочерёдно то один, то другой висок и всё время морщился от боли. Отпив глоток, он поставил только что начатую бутылку на пол и, опрокинувшись на кровать, заскрипел зубами. Жена, заплаканная, с высоко поднятыми бровями, приотворила дверь комнаты.

– Неужели ты даже сейчас… – прерывающимся злым голосом заговорила она, – …сейчас, когда он здесь, не можешь сдержаться? Ты мерзок мне, гадок, когда ты такой! Но я не о себе, я – что! А он? Какую память о родительском доме он унесёт с собой?

– Позволь: каком доме? Где ты видишь «родительский дом»? Да и сына у нас нет прежнего, ничего нет!

– Не смей! Как ты смеешь?

– А ты посмотри на него! – Александр Сергеевич нетвёрдыми шагами пересёк отделяющее его от Нины расстояние, за руку втянул её внутрь. Они стояли, глядя друг на друга с тем отчаянием, которое выражается только в ненависти, потому что у него нет другого языка. – А ты посмотри! Где там Вася? За всё это время он не сказал ни тебе, ни мне ни одного связного предложения! Три раза «да», два раза «нет»! К нему притронуться страшно! Не смей возражать мне! – Он повысил голос, когда Нина хотела было перебить его. – Сколько часов в сутки он спал, когда вернулся домой с фронта? Двадцать? А то даже больше! Ты что, думаешь, я тогда не понял, что он…

Александр Сергеевич бросился к стоящей на полу бутылке, запрокинул голову, и судорожно заглатывающее его горло раздулось.

– Это больше не он! Сломали, убили! Спать он хочет, понимаешь ты? Ничего другого, только спать! Я думал, что, может, пройдёт. У меня в практике бывали случаи, когда человек восстанавливался. Но не в таких условиях! Слышишь ты меня? Не тогда, когда…

И снова запрокинул голову.

– Не тогда, когда вокруг власть Советов! – Лицо Александра Сергеевича задрожало смехом. – А там что с ним было, ты спрашивала? Да толку что: спрашивать? Он что, тебе скажет? Да он как будто и говорить-то разучился! Вчера я видел: ты его кормишь на кухне дрянью какой-то, дотрагиваешься до него, а он от твоих прикосновений, как от раскалённого утюга, подскакивает! Ты к нему придвигаешься, а он от тебя отползает! Животные, через которых ток пропустили, только они себя так ведут, да люди, из которых душу вытрясли! Из сына нашего душу вытрясли! Ни-и-и-на-а!

Он поднял кулаки, потряс ими и с размаху сел за письменный стол.

– Я что, не люблю его, думаешь? Я, думаешь, Ваську своего не люблю?

– Тогда и лечи, – с усилием сказала жена. – Лечи тем, чем можешь: любовью. Других нет лекарств.

– Нина! – неожиданно спокойным, вкрадчивым и прояснившимся голосом, как будто он дразнит кого-то, сказал Александр Сергеевич. – Да времени нету у нас, дорогая! Всего-то два дня! Что ты сможешь? Да он их проспит, он и глаз не раскроет!

Нина прислонилась к косяку книжного шкафа и беспомощно разрыдалась. Потом глаза её снова сверкнули ненавистью.