Предчувствие последней беды охватило его приближенных; каждый из них хотел последовать за ним. Их сердца тосковали по Франции, они хотели вернуться к своим семьям и покинуть этот ужасный холодный край; но никто не отваживался выразить это желание, их сдерживали долг и честь.

Наступила ночь, и подошел момент, который назначил император для сообщения командирам армии о своем решении. Были вызваны все маршалы. По мере того как они входили, Наполеон каждого из них отводил в сторону и сначала располагал в свою пользу рассуждениями и выражением доверия.

Так, увидав Даву, он пошел навстречу ему и спросил, почему его более не видно, не покинул ли он его? А когда Даву ответил на это, что ему казалось, что император им недоволен, он мягко открылся ему, а выслушав ответ Даву, сообщил даже, какой путь собирается избрать, и принял во внимание его советы по этому поводу.

Наполеон был ласков со всеми; потом, собрав всех за своим столом, он хвалил их за прекрасные действия в эту войну! О себе, о своем предприятии он только сказал: «Если бы я родился на троне, если бы я был одним из Бурбонов, мне тогда легко было бы совсем не делать ошибок!»

Когда обед подошел к концу, он велел принцу Евгению прочитать свой 29-й бюллетень, после чего громко объявил: в эту самую ночь он уезжает с Дюроком, Коленкуром и Лобо в Париж, его присутствие там необходимо для Франции и для остатков его несчастной армии. Только оттуда он сможет удержать австрийцев и пруссаков. Несомненно, эти народы подумают еще, объявить ли ему войну, когда он встретит их во главе французской нации и новой армии в миллион двести тысяч человек!

Он сказал еще, что сначала посылает Нея в Вильну, чтобы всё реорганизовать там; что ему помогут: Рапп, который потом отправится в Данциг, Лористон — в Варшаву; Нарбонн — в Берлин; что надо будет устроить сражение у Вильны и задержать неприятеля; что армия найдет там подкрепление, продукты и всевозможные боеприпасы; потом она займет зимние квартиры за Неманом; и он надеется, что русские не перейдут Вислу до его возвращения.

«Я оставляю, — добавил император, наконец, — командование армией Мюрату. Надеюсь, что вы будете повиноваться ему как мне и что среди вас будет царить полнейшее согласие!»

Было десять часов вечера; он поднялся и, сердечно пожав руки, поцеловал всех и уехал!

Товарищи, признаюсь, что мой ослабевший дух отказывается погружаться далее в воспоминания обо всех этих ужасах! Я дошел до отъезда Наполеона и убеждал себя, что наконец-то моя задача окончена. Я объявил себя историком той великой эпохи, когда мы с вершины самой высшей славы низринулись в пропасть самого глубокого падения… Но теперь, когда мне остается писать только о самых ужасных бедствиях, почему бы нам не отказаться, вам — от грустного чтения, а мне — от груза памяти, которая должна тревожить только прах и считать только бедствия?

Но так как в нашей судьбе несчастье, как и счастье, доходило до самых невероятных размеров, то я попытаюсь сдержать до конца данное вам слово. Раз история повествует даже о последних секундах великих людей, то какое же я имею право умолчать о последнем издыхании умирающей Великой армии? Всё в ней — как ее громкие стоны, так и ее победные крики — только увеличивает ее славу! Всё в ней было велико; нашей участью было — удивить века силой блеска и скорби.

Наполеон проходил сквозь толпу своих офицеров, выстроившихся на его пути, и одарял их на прощанье печальной, вынужденной улыбкой. Он и Коленкур сели в крытую карету; его мамелюк и Вонсович, капитан его гвардии, заняли козлы; Дюрок и Лобо следовали за ним в санях.

Его эскорт поначалу состоял из одних поляков, затем из Неаполитанской гвардии. Она насчитывала от шестисот до семисот солдат, когда покинула Вильну, чтобы встретить императора; она почти вся погибла во время этого короткого пути; ее единственным врагом была зима.

В ту ночь русские внезапно появились в Ошмянах — городе, через который должен был проехать эскорт, — а затем его покинули. Наполеон избежал опасности.

В Медниках император встретил Маре. Первыми его словами были: «У меня больше нет армии; я вот уже несколько дней иду среди толпы недисциплинированных людей, бродящих повсюду в поисках пищи; их еще можно было бы соединить, дав им хлеба, обувь, одежду и оружие, но мое военное управление ничего не предусмотрело, а мои приказания совсем не исполнялись!»

А когда Маре указал ему на блестящее состояние больших складов в Вильне, он воскликнул: «Вы возвращаете мне жизнь! Я поручаю вам отвезти Мюрату и Бертье приказ остановиться на неделю в этом городе, собрать там армию и, придав ей силы, продолжить отступление в менее плачевном виде».

Остальное путешествие Наполеона совершалось беспрепятственно. Он обогнул Вильну пригородами, проехал Вильковишки, где сменил свою карету на сани, остановился 10-го в Варшаве, чтобы потребовать у поляков отряд в десять тысяч казаков, дать им некоторые льготы и обещать свое скорое возвращение во главе трехсот тысяч человек. Затем, быстро проехав через Силезию, он снова увидел Дрезден и его короля, потом Ганау, Майнц и, наконец, Париж, куда он явился внезапно 19 декабря.

От Малоярославца до Сморгони этот властитель Европы был уже только генералом умирающей и дезорганизованной армии. От Сморгони до Рейна это был простой беглец, несшийся через неприятельскую землю. За Рейном он снова превратился в повелителя и завоевателя Европы: последний порыв благодетельного ветра еще надувал этот парус.

Однако в Сморгони генералы Наполеона обрадовались его отъезду: они все свои надежды связывали с этим отъездом. Армии оставалось только бежать, дорога была открыта, русская граница недалеко. Они получили помощь в восемнадцать тысяч человек свежего войска; армия находилась в большом городе, где были огромные запасы, и Мюрат и Бертье, оставшись вдвоем, полагали, что они смогут направлять это бегство. Но среди этого страшного беспорядка нужен был колосс, чтобы стать центром всего, а этот колосс только что исчез. В громадной пустоте, оставленной им, Мюрат был едва заметен.

Тогда только прекрасно поняли, что великого человека некем заменить, потому ли, что его приближенные из гордости не могли склониться ни перед чьей другой волей, или потому, что, думая постоянно обо всем, предвидя всё и распоряжаясь всем, он создал только хороших исполнителей, искусных лейтенантов, но не генералов.

В первую же ночь один генерал отказался повиноваться. Маршал, командовавший арьергардом, вернулся почти один на императорскую квартиру. Там еще находились три тысячи человек гвардии. Это была вся Великая армия, и от нее осталась только одна голова! Но при известии об отъезде Наполеона, испорченные привычкой повиноваться только завоевателю Европы, не поддерживаемые более честью служить ему и презирая всех других, эти ветераны поколебались и сами приняли участие в беспорядках.

Большая часть армейских полковников, с четырьмя-пятью офицерами или солдатами вокруг своего орла, признавала только собственные приказы: всякий думал о спасении. Были люди, которые сделали двести лье, не повернув назад головы. Это было всеобщее «спасайся кто может!».