После ряда разнообразных, одно неправдоподобней другого, предположений, не приведших ни к чему, решавшие его дальнейшую участь люди закономерно задались вопросом? Что делать дальше? В смысле, с Орестом Бельведеровым, а не с его прапрадедом, другом французского народа. С последним делать ничего не надо было, потому что, юридически его уже не существовало на свете. А фактически? Это не принималось во внимание. Однако нельзя же было допустить, чтобы среди ученых и просто интересующихся людей праздно шатался человек, утверждающий, – мало того, точно воспроизводящий, – себя в качестве второго, воскресшего через двести лет, Жана-Поля Марата. К «достоевским бесам» историческую ценность и научную экспериментальную перспективу! Не положено такое, и все. Героя-любовника Бельведерова сослали… догадайтесь, куда? Ну, да. В стационар № 3,14… в периоде. В нашу многотерпеливую богадельню. Орест Бельведеров не слишком протестовал, ощущая себя как бы новоиспеченным «секретным королевским арестантом» конца двадцатого века, упрямым кавалером де Лозеном или опальным сюринтендантом Фуке, романтической персоной нон-грата, которую надлежит заключить с почетной стражей в замок Пиньероль. Он лишь попросил о послаблении и одолжении. Каждую неделю продолжать посылать письма к родным, хотя бы и через московское цензурное ведомство. И с позволения последнего сообщать о себе, что выполняет важное государственное задание, о чем будет в подтверждение печать того самого тайноканцелярского заведения, кое призвало его это задание на деле осуществлять. Высшие вершители его печальной судьбы нехотя согласились, в целях поощрения, так сказать. Собственно, не было поводов в просьбе отказать. После чего препроводили, довольно категорично, в Бурьяновск. С диагнозом «раздвоение личности на почве травматического психоза» (опять и еще раз —???), с пометкой «содержать лояльно», на случай, если в Бельведерове и впрямь возникнет экстренная научно-познавательная необходимость.

Мао сразу же отнесся к нему с участием. Невооруженным глазом было видно, что совершенно нормальный психически человек, разве карликового размера. Главный немедленно поверил и в его историю, вовсе не показавшуюся ему фантастической, он даже утверждал: подобные случаи раньше бывали и есть описания в клинике, что же умники не удосужились проверить? Правда, случаи те не столь яркие и очевидные, а уж чтобы знание иностранных языков! Но тем любопытнее могло бы получиться исследование. Отчего же не захотели? Игнорамусы и сапоги, что тут скажешь?

А то и скажешь. Внешний, человеческий мир стал беднее на одного потрясающего комедианта и уникума, а мы… мы, можно сказать, что обогатились. Для нашего стационара это было счастливое приобретение, если вообще уместно здесь подобное выражение. С другой стороны, почему бы и не уместно? Где живут любящие сердца, там живет счастье, как небо и луна, одинаково принадлежащее всем. Орест Бельведеров, принявший в заточении имя N-ского карлика, маленькое солнце нашего скорбного дома, которое отныне и навсегда угасло на моих глазах, и предок твой, несгибаемый «Друг народа» Марат, с которым вы одно, да будет вам обоим кладбищенская, бурьяновская земля пухом! Не самое плохое место для упокоения, и я надеюсь, не самые плохие у нас, в Бурьяновске, люди, чтобы хранить о вас память. На этом я и закончу свою нению в вашу честь.

* * *

Проводив до церковных врат отца Паисия с семейством – сам батюшка, сгорбленный, неуверенно семенящий, нес на вытянутых руках обернутое все той же зеленой шалью тело, нес, словно бы реликвию, которая должна была спасти, – в общем, исполнив эту заботу, мы выступили в поход. Глафиру полагалось доставить к матери, и там, на месте решить, что следует делать дальше.

В доме Марковых – добротная постройка в два кирпича, счастливо сохранявшаяся хозяевами еще с советского времени, – мы застали, ни много, ни мало, целое сборище. Супруги Марковы, моя Лида, не пойми откуда взявшаяся Ульяниха (и ведь прознала!), также посланная с донесением Верочка, и вместе с ней – увязавшийся следом «Кудря». Я вручил ребенка. Не без некоторого внутреннего трепета. Ну, что вам описать? Примерьте на себя, и представите картину целиком без моей помощи. И те, кто уже обзавелся собственными детьми, и те, кто пока нет, все равно, каждому есть, кого терять. Гридни и вовсе заалели в смущении от объятий и похвалы, жались теснее друг к дружке: да мы-то что, мы так, помогли, спасибо, конечно, только ничего вы нам не должны. Лабудур демонстрировал изувеченную, но непобежденную биту, его рекламную трепотню впервые в жизни слушали с уважением – я не стал скрывать, напротив, объявил торжественно: Глафиру отбил у отморозков именно санитар Ешечкин. Меня самого расцеловали много-много раз, Лида расцеловала, может, уже как свою собственность? Я не смел надеяться. Плакали тоже много, особенно Верочка и Тоня Маркова, когда узнали, что военный трибун Бельведеров погиб. С честью и при исполнении долга, как сказать-то еще? Сиреневая ангора перешла ко мне, думается, по праву, я обольщался: мне обязательно следует надеть ее на голову, но было страшно жарко, и я посчитал – ничего, пока в доме, можно заткнуть за пояс, как личное оружие командира.

Затем состоялось короткое совещание. В доме Марковых с грехом пополам все же оборону держать было можно. С двух сторон соседские огороды и забор, позади некрутой овражек – Лабудур сразу же предложил забросать вероятного противника, если сунется с тылу, массировано бутылками с зажигательной смесью, наша же высота! На этот раз никто не рассмеялся. Молотобоец Марков разве уточнил внушительно, никакой-такой смеси у него нет и в помине, но пара канистр с бензином имеется, еще есть технический спирт, так что «зажигалок» наделать вполне хватит, жаль пустых бутылок маловато – кузнец был к несчастью мужчиной основательным и малопьющим. Пока судили-рядили, за окном явственно послышалось тарахтение мотора, с приближением все более звонкое. Лида, как-то мгновенно сделавшись серого цвета, охнула, прижала к себе и без того хныкавшую Глафиру – запуганная девочка только-только стала обращать внимание на окружающих, и как следствие, требовала внимания самым верным детским способом: жалобным плачем. Я улыбнулся, насколько мог успокаивающе: не страшно, это свои. Или, по крайней мере, не чужие. За сто верст бы узнал этот фыркающий, ухающий звук, ни с чем бы не спутал скоростные пыхтящие потуги заслуженного старейшины «отечественного автопрома», как модно говорить, пропыленного армейского «козла», принадлежавшего фабричному директору Бубенцу. А спустя минуты две и сам Илья Спиридонович уже входил в дверь. Да не один. Вместе с ним на пороге дома Марковых возникла удрученная фигура лейтенанта Пешеходникова. Он-то и начал первым речь:

– Не высидеть вам здесь. Нипочем, – и печально вздохнул, что называется, во всю ширь, участковый Пешеходников был не по летам тучен, будто бы его нарочно с детства откармливали на убой. – Обзор плохой, и простору маловато. А ну, как разом попрут?

– И что вы предлагаете? – спросил я больше у Бубенца, чем у представителя милицейской власти. Спросил именно я, по праву обладателя командной ангоры, мое первенство в боевой стратегии не оспорил никто из присутствующих. Но ответил мне опять Пешеходников.

– Вот, Илья Спиридонович зовет к нему. Там дом в два этажа, кругом пустошь, место открытое. Отстреливаться в самый раз.