Неистовый Пашков превратил казаков в тягловую скотину, опасаясь прихода богдойских людей. Их много, у них пищали и пушки. Да и тунгусы должны знать место, куда им привозить ясак, соболей и лис. Острог должен казаться им неприступным. Потому Пашков и настегивал казаков, как лошадей, не отпускал на поиски хлеба, на охоту, помирай, но работай. Бояться богдойских людей было отчего. Пегая орда платила дань маньчжурскому князю Шамша-кану, и свои у них были князья: Лавай, Десаул, Исиней… Сначала тунгусские племена не вступали в бой с пришельцами. Оставляли города и уходили, но пришельцам не пустые стены были нужны, им нужны были подданные, они искали местных жителей, находили и облагали ясаком… Началась война. Большой бой пришлось выдержать Хабарову в Аганском городке. Имея двести человек, атаман побил большое войско Исинея. Неприятель оставил убитыми семьсот воинов, две железные пушки, семнадцать пищалей с тройными и четверными стволами. Но то было старое дело. Хабаров воевал на Амуре девять лет тому назад, а вот на даурского воеводу, на Ануфрия Степанова, которого шел сменить Пашков, приходил князь Тогудай с десятью тысячами. Это было ниже Албазина, в Комарском остроге. Три недели сидел в осаде Степанов, Тогудай наскакивал, наскакивал, потерял много людей и убежал в Китай. Про ту победу знали, не знали о беде. Весной, когда снег еще не растаял, в Иргенский острог прибрели полторы сотни казаков – все, что осталось от отряда Степанова. Из своего Комарского острога на двенадцати дощаниках Степанов пустился вниз по Амуру собирать ясак и хлеб. Ниже устья реки Шингала казаков поджидали пятьдесят богдойских кораблей с пушками. Против пяти сотен казаков богдойский князь выставил многие тысячи. Бой шел на воде и на земле. Воевода Ануфрий Степанов был убит, а с ним легло двести семьдесят казаков. Остальные бежали, кто по воде, кто по горам. Албазин занят богдойцами. Было отчего спешить Пашкову острог ставить, у казаков своих не спрашивал, какая смерть милее для них: от богдойской пули, от тунгусской стрелы или от голодной смерти под его воеводским надзором.

Жевать вареную кору – не хлебушком насыщаться. Ешь хлеб и не помнишь, как сладок он, как мягок, как корочка хрустиста и как он пахнет, родной, полем, мельницей, печью, руками жены, дровишками. Кору жевать все равно что лапти лешего, несытно, невкусно, живот полон, да пуст.

– А пойду-ка я к Пашкову! А скажу-ка я Афанасию Филипповичу! – закусил удила Аввакум.

– Утихомирься, протопоп! – схватил его за полу армяка Сватеныш. – Мало тебя воевода мордовал. У жены твоей младенец на руках. Ты уж лучше не попадайся на глаза Пашкову.

– Верно! Верно! – заговорили казаки. – Если Пашков нагрянет, мы тебя, Петрович, заслоним, а ты, Бога ради, не вылазь к нему со своими укорами. Пашков от правды – зверь, а от твоего креста – сатана.

– Давайте плоты развязывать! – сказал Подхолюга. – Застанет нас Пашков сидячими – всех зарежет.

Поднялись, потянулись к реке. Тут и явился снова Матюшка Зырян, но уже не орал, кнутом над головой не вертел. Пригнал лошадей. Воевода повелел вместо шестерых быть в артели по девять человек и в каждую артель дал лошадь.

Ночью Аввакум, доведя плот до Нерчинска, ночевал в семье, в землянке. Настасья Марковна неделю тому назад разрешилась от бремени.

В пустынях ли, в дебрях ли – коли есть муж и жена и любовь есть, дает Господь людям детей. Для дитятка, для родимой кровиночки отец с матерью выбрали бы и год добрый, и час удобный, но Бог человека не спрашивает, когда ему родиться.

У Настасьи Марковны лицо было черно.

– Молока, батька, в грудях ни капли нет! Кровью бы напоила, но и крови не выжмешь.

– Хочет ясти, а не плачет.

– Плакал, сил больше нет. Я его травяным соком пою. Большим и малым одна пища.

– Мы корешочки драли, – сказал прозрачный, как ледышечка, и такой же холодный, умноглазый Корнилка, дитя-странник, как поехал из Москвы в пеленках, так и едет.

– Агриппина! – окликнул Аввакум дочь. – Нагрей воды. Окрестим младенца, покуда жив.

Без мочи повалился на пол. Корнилка приполз и посмотрел тятеньке в лицо:

– Ты не помер?

– Погоди, Корнилка. Дай отдышусь.

Зажмурил глаза, чтоб провалиться в черный сон, но через маету немочи заклокотала в груди жажда правды. Поднялся. Встал на колени.

– Господи! Я – грешен. Меня казни. Пощади младенца! – И крикнул на детей: – На колени! Молитесь! Молись, жена. Господь воду в вино превратил, а нам не до вина, нам молочка бы в соски материнские! – Заплакал, обливаясь слезами. – Господи, криком тебе кричу: обрати воду в молоко!

Настасья Марковна ужаснулась:

– Петрович, зачем совершаем грех? Зачем просим Господа о немыслимом? Ты уж совсем сравнил себя с Христом!

– Марковна, не един Бог, но и праведные люди творили чудеса Божьей милостью. Ежели мне этого не дано по грехам моим, так ведь не себе прошу – невинному младенцу…

И запел сто второй псалом, и Марковна подпевала:

– «Благослови, душа моя, Господа, и вся внутренность моя – святое имя Его.

Благослови, душа моя, Господа, и не забывай всех благодеяний Его.

Он прощает все беззакония твои, исцеляет все недуги твои; избавляет от могилы жизнь твою, венчает тебя милостью и щедротами…

Дни человека как трава; как цвет полевой, так он цветет. Пройдет над ним ветер, и нет его, и место его уже не узнает его…»

Крестили младенца, а наутро погнали всех баб и детей на реку, на работу. Брел протопоп Аввакум с семейством берегом, траву по дороге искали, корешки. Аввакума шатает из стороны в сторону, Марковна бредет за ним – падает. Да и закричала, как галка:

– Батька! Не дышит младенец!

А он и впрямь не дышит.

Идти нет сил, нести нет сил, могилу копать нечем, кнуты свистят. Положили младенца на песочек, у воды.

На другой день возвращались – нет младенца, унесла река.

Узнавши про беду протопопа, Евдокия Кирилловна прислала узел с пирогами да кусок вяленого мяса.

Послал Бог еду, когда Ему угодно было.

Сели в землянке помянуть младенца, вдруг шум, вопль… Зырян и его подручные, стегая кнутами, пригнали Сватеныша, Шамандрухина, а с ними еще семерых. Не вынесли голода – лошадь ночью зарезали, наелись, а там хоть трава не расти.

На казнь согнали весь отряд, всех казаков, всех женщин, детей, всех аманатов. Всякого видели Пашкова, но такого – впервой.

Пожиратели лошади, совершенно голые, были привязаны к столбам. Афанасий Филиппович начал со Сватеныша, подошел, поглядел ему в глаза да зубами в щеку, как собака, порвал, и каждого, каждого зубами до крови. Потом всем девятерым бороды сжег. А в третий раз обходя, бил обухом топора по ребрам. Натешился сам, дал Зыряну и его ребятам повеселиться. По сотне ударов кнута отсчитали каждому. Живых ли, мертвых ли отнесли в тюрьму. Всего два дома стояло в Нерчинске: хоромы воеводы с окнами да тюремная башня без окон.