Когда не было еще такого множества книг и такого множества рассудочных оснований (ragioni naturali) и диспутов, вера возрастала стремительнее, чем стало это происходить потом». Классическое чтение в школах он желает ограничить Гомером, Вергилием и Цицероном, а остальное дополнить из Иеронима и Августина. В то же время не только Катулл и Овидий, но и Тибулл с Теренцием должны быть запрещены. Здесь в данный момент раздается голос одной только устрашенной нравственности, однако в особом своем сочинении Савонарола допускает общую вредоносность науки вообще. На самом деле, полагает он, ее должны были бы изучать немногие, чтобы не погибли окончательно традиции человеческих познаний, но особенно — для того, чтобы постоянно имелись в наличии борцы для опровержения еретических софизмов; все же прочие не должны выходить за пределы грамматики, добрых нравов и религиозного воспитания (sacrae literae). Так, разумеется, все образование снова перейдет в руки монахов, а поскольку странами и государствами опять-таки должны управлять «самые знающие и святые», то также и им следует быть монахами. Не станем даже задаваться вопросом, заходил ли в своих рассуждениях так далеко сам автор.

Более ребяческих рассуждений невозможно и вообразить. То простое соображение, что открытая заново античность и громадное расширение поля зрения и мыслительного горизонта могут, в зависимости от обстоятельств, явиться служащим к вящей славе религии испытанием огнем, просто не приходит славному нашему герою в голову. Он постоянно склонен запрещать то, что невозможно устранить другим способом. Да и вообще никакое звание не идет ему в меньшей степени, нежели либерал: так, например, для безбожных астрологов он держит наготове такой же точно костер, как тот, на котором впоследствии нашел свою смерть и он сам[947].

Какой же мощью должна была обладать душа, жившая в этом узком духе! Как ярко должен был гореть этот человек, чтобы заставить флорентийцев с их образовательным порывом преклонить колени перед такими воззрениями!

А о том, от чего из искусства и света вообще были они готовы отказаться, можно судить по тем знаменитым жертвенным кострам, рядом с которыми, конечно же, почти ничтожными представляются все talami Бернардино да Сиена.

Разумеется, дело не обходилось со стороны Савонаролы без некоторых тиранически-полицейских мер. И вообще его вмешательство в ценившуюся так высоко свободу итальянской частной жизни нисколько не ограничивалось в масштабах; так, например, он требовал, чтобы слуги шпионили за своими хозяевами, дабы он был в состоянии осуществить свою моральную реформу. То, что лишь с величайшим трудом удалось впоследствии железному Кальвину, причем в условиях постоянно сохранявшегося осадного положения — полное преобразование общественной и частной жизни, — во Флоренции должно было остаться лишь попыткой, но уже и в качестве таковой это должно было до крайности ожесточить противников. В первую очередь сюда можно отнести организованную Савонаролой свору мальчишек, врывавшихся в дома и пытавшихся силой забирать те вещи, что назначались для сожжения на костре: то здесь, то там мальчишек этих выгоняли в толчки; тогда, чтобы поддержать любой ценой фикцию новой поросли «священного гражданства», их стали сопровождать в качестве защитников взрослые.

Таким вот образом могли быть организованы большие аутодафе на площади Синьории в последний день карнавала 1497 г. и еще одно — в тот же самый день год спустя. Здесь высилась ступенчатая пирамида, похожая на rogus, на котором сжигались тела римских императоров. Нижний слой ее образовывали личины, накладные бороды, маскарадные костюмы и т. п.; над ними были сложены книги латинских и итальянских авторов, среди прочих «Морганте» Пульчи, Боккаччо, Петрарка: частью то были дорогие издания на пергаменте и рукописи с миниатюрами; далее шли украшения и женские туалетные приспособления — духи, зеркала, вуали, шиньоны; еще выше-лютни, арфы, шахматные доски, триктрак, игральные карты; наконец, оба верхних уступа заключали в себе сплошь одни картины, особенно те, что изображали женские прелести — частью под классическими именами Лукреции, Клеопатры, Фаустины, частью же просто портреты, сделанные с прекрасных Бенчины, Лены Морелла, Бины и Марии де Ленци. В первом случае присутствовавший здесь один венецианский купец предложил Синьории 20000 золотых талеров{506} за содержимое пирамиды; ответом ему было лишь то, что с него было приказано также сделать портрет, после чего картину присоединили ко всем остальным. Когда стали зажигать, Синьория вышла на балкон; воздух наполнился пением, трубным завыванием и колокольным звоном. После этого все перешли на площадь перед Сан Марко, где все присутствующие танцевали, построившись в три концентрических круга: в самой середине — монахи этого монастыря, менявшиеся местами с одетыми ангелами мальчиками, далее шли молодые клирики и миряне, и, наконец, с краю были старики, граждане и священники, причем последние были увенчаны оливковыми ветвями.

Никакие насмешки взявшей верх партии, которая, надо сказать, имела для них повод, а сверх того, еще и талант, не смогли впоследствии умалить память о Савонароле. Чем трагичнее складывалась судьба Италии, тем светлее становился в памяти переживших его людей образ великого монаха и пророка. Его предсказания могли не оправдаться в частностях, однако общее большое бедствие, о котором он возвестил, исполнилось в ужасающем и чрезмерном масштабе.

Но как ни велико было воздействие проповедников покаяния и как бы ни отчетливы были аргументы, с помощью которых Савонарола заявил права монашеского сословия как такового на спасительное проповедническое служение[948], все это ни в коей мере не помогло этому сословию избежать всеобщего отрицательного суждения. Италия дала понять, что воодушевить ее способны одни только личности.

* * *

Если задаться целью изведать, насколько велика была сила прежней веры, отвлекаясь от вопроса о священстве и монашестве, сила эта может представиться нам то чрезвычайно незначительной, то необычайно мощной — в зависимости от того, с какой стороны, в каком освещении станем мы ее рассматривать. О полной невозможности для людей обойтись без таинств и благословений речь уже была (с. 73, 312); ознакомимся теперь с положением, которое занимали вера и культ в повседневной жизни. Определяющее значение имеют здесь народные массы и их привычки, а также внимание, уделявшееся властями тем и другим.

Все, что относится к покаянию и обретению спасения через добрые дела, пребывало у итальянских крестьян и низших классов вообще в том же состоянии распада и вырождения, что и на Севере, да и воззрения образованных слоев были также отчасти этим захвачены и определены. Те стороны народного католицизма, в которых он примыкал к античным, языческим призывам, задариваниям и умилостивлениям богов, были глубочайшим образом укоренены в народном сознании. Уже цитировавшаяся по иному поводу 8-я эклога Баттиста Мантовано[949] содержит среди прочего обращенную