чрезмерное ощущение собственной безопасности? Или потребность отделить свою личность от дурной славы всего сословия? Или же пессимистический эгоизм под девизом: «На наш век хватит»? Быть может, здесь имелось что-то от этого всего. В случае Фоленго, разумеется, чувствуется уже вполне явное воздействие лютеранства[919].

Зависимость от благословений и таинств, о которой уже была речь (с. 73) в связи с папством, сама собой разумеется, если говорить о верующей части народа. Что касается людей свободомыслящих, то в них эта зависимость является признаком и свидетельством как мощи юношеских впечатлений, так и неодолимой магической силы привычных символов. Потребность умирающего — кем бы он ни был — в священническом причастии доказывает наличие остатков страха перед адом даже у такого человека, каким был этот самый Вителлоццо (там же). Более поучительный пример, чем этот, отыскать нелегко. Церковное учение о character indelebilis{493} священника, согласно которому его личность не имела совершенно никакого значения, принесло хотя бы такие плоды, что и в самом деле возможно было относиться к священнику с отвращением и в то же время жаждать его духовных даров. Разумеется, встречались и упрямцы, такие, например, как правитель Мирандолы Галеотто[920]{494}, который умер в 1499 г. после длившегося уже 16 лет отлучения от церкви. Из-за него также и весь город в течение всего этого времени находился под действием интердикта, так что здесь ни мессу не служили, ни покойников не отпевали.

Однако совершенно блестящим рядом со всеми этими неоднозначными моментами представляется отношение нации к ее великим проповедникам покаяния. Всю остальную Западную Европу также время от времени брали за живое речи святых монахов, однако разве может это быть поставлено рядом с регулярными потрясениями итальянских городов и местностей? Кроме того, например, единственным, кто произвел в Германии в XV в. подобное впечатление[921], был уроженец Абруцц, а именно Джованни Капистрано. Души, носящие в себе такой колоссальный заряд серьезности и религиозного призвания, тяготеют на Севере к интуитивному и мистическому складу; на Юге же они экспансивны, деятельны, исполнены свойственного этой нации высокого уважения к языку и речи. Север создает «Подражание Христу»{495}, действующее в тишине, поначалу в одних только монастырях, однако действующее на протяжении столетий; Юг же дает людей, способных оказывать на ближних колоссальное непосредственное впечатление.

Впечатление это в существенной своей части основывается на пробуждении совести. То были нравственные проповеди, лишенные какой бы то ни было абстрактности и полные конкретной применимости к жизни, да еще поддержанные освященной, аскетической личностью, и уж на их основе, при посредстве пришедшего в волнение воображения, происходили чудеса — даже против воли самого проповедника[922]. Наисильнейшим доводом были не столько угрозы чистилищем и адом, сколько чрезвычайно живое изложение maledizione, т. е. мирского, действующего непосредственно на личность проклятия, связанного со злом. Тот, кто огорчает Христа и святых, пожнет плоды этого в своей жизни. Лишь так возможно было привести к раскаянию и покаянию погрязших в страстях, клятвах отомстить и преступлениях людей, что, собственно, и являлось здесь основной целью.

Так проповедовали в XV в. Бернардино да Сиена, Альберто да Сарцана{496}, Джованни Капистрано, Джакопо делла Марка, Роберто да Лечче (с. 272) и др.; наконец — Джироламо Савонарола. Ничто не вызывало в народе столь сильного предубеждения, как нищенствующие монахи, однако эти люди его преодолели. Надменные гуманисты критиковали их и осмеивали; однако стоило этим проповедникам возвысить голос[923], как все мгновенно и думать забывали о гуманистах. Дело это не было чем-то новым, и столь склонный к насмешливости народ, как флорентийцы, уже в XIV в. научился третировать таких проповедников в карикатурном их варианте, стоило им только появиться здесь за пультом[924]. Однако когда явился Савонарола, он до того их увлек, что вскоре все их любимое образование и искусство обращалось в золу на разведенном им всеочищающем костре. Даже сильнейшая профанация со стороны лицемерных монахов, которые при помощи сообщников были в состоянии в любой момент вызвать у своих слушателей умиление и его распространить (ср. с. 308), не могло повредить самому делу. Люди продолжали потешаться над пошлыми проповедями монахов с вымышленными чудесами и демонстрацией поддельных реликвий[925] и относиться с глубоким уважением к подлинно великим проповедникам покаяния. Все это можно считать чисто итальянскими особенностями XV в.

Орден таких проповедников (это, как правило, орден св. Франциска, причем относящийся к так называемой observantia{497}) посылает их, смотря по обстоятельствам, туда, где в них возникает потребность. Происходит это главным образом в случае глубоких общественных или частных раздоров в городах, а также, разумеется, при ужасающем подъеме чувства небезопасности и безнравственности. Однако если слава проповедника растет, его желают видеть у себя уже все города, без особого для этого повода: он отправляется туда, куда его посылают начальники. Особым ответвлением этой деятельности является проповедь крестового похода против турок[926]; однако мы в данном случае в основном имеем дело с проповедью покаяния.

Последовательность проповедей, если методически их рассмотреть, представляется опирающейся на принятое в церкви перечисление смертных грехов; однако чем более тревожно создавшееся положение, тем скорее проповедник переходит непосредственно к своей основной цели. Выступления его начинаются, может быть, в одной из чрезвычайно обширных церквей ордена или в соборе; однако уже в скором времени самая большая городская площадь оказывается слишком маленькой для стекающегося со всей округи народа, и, случается, с таким скоплением людей бывает связана опасность для жизни самого проповедника[927]. Как правило, проповедь заканчивается колоссальной процессией, однако первые лица в городе, окружающие его в этом случае со всех сторон, лишь с трудом могут защитить его от людей, целующих ему руки и ноги и отрезающих куски от его рясы[928].

Первым успехом, добиться которого оказывается легче всего, после того как были произнесены проповеди против ростовщичества, спекуляции и безнравственной моды, является отверзание темниц, т. е. выпуск на свободу, разумеется, одних лишь бедняков, посаженных за долги, и сожжение предметов роскоши и орудий, служивших как для опасного, так и безобидного времяпрепровождения: здесь оказывались кости, карты, всякого рода игры, «личины», музыкальные инструменты, песенники, записанные волшебные заклятия[929], фальшивые шиньоны и пр. Несомненно, все это красиво раскладывалось на помосте (talamo), наверху укреплялась еще фигура дьявола, после чего зажигался огонь (ср. с. 245).

После этого дело доходит до более закоренелых сердец: тот, кто давно уже не исповедовался, исповедуется теперь. Возвращается несправедливо удержанное имущество, чреватые бедой поносные речи берутся обратно. Такие