княжеской вежи; не торопясь, медленно побрёл в темноте по лагерю, меж костров, выискивая Бусыгу. Вдруг чья-то тёмная тень метнулась от одного из шатров, кто-то огромный, могучий, как медведь, повис у него на плечах, повалил в снег, перевернул на спину.

Талец узнал богатыря Ратшу.

— Эй ты! — грубо пробасил Ратша. — А ну сказывай, по какому такому делу у Мономаха был?! Что за весть передавал ему?! Ну, сказывай, не то морду набью — мало не покажется! Что ентот крючкотвор Всеволод тамо передаёт?! Ну, живо, живо!

Огромный обтянутый рукавицей кулак возник у лица Тальца.

«Вот напасть! Ничего не скажу!» — Талец попытался освободиться, но, стойно груда железа, придавил его Ратша.

— Эй, други! — крикнул Ратша двоим отрокам. — В вежу его волоките! Тамо он у мя вборзе заговорит!

Он хлопнул рукавицами и злобно расхохотался.

В веже Тальца били, Ратша кричал, срывая голос, вне себя от бешенства:

— Говори! Говори!

Талец молчал. Позвать на помощь было ему некого — как на грех, все Владимировы люди оказались далеко.

Спасение пришло нежданно. Явился, отбросив войлочный полог вежи, молодой светлобородый боярин. Прищурившись, выслушал Ратшу, сплюнул досадливо и, покрутив пальцем у виска, сказал:

— Ты, Ратша, цумной, що ль? Ну-ка, немедля отпусти гонча. Не ко времени нам со князем Владимиром ссориться. И молците! Князю Глебу не удумайте него про енто дело сболтнуть! Осерцает князь. Извини уж, добр молодечь. — Он взял за локоть и вывел Тальца из вежи. — И запомни на всяк слуцай. — Боярин перешёл на шёпот. — Выруцил тебя Славята, быль новогорочкой. Еже цего, не забудь князю свому обо мне шепнуть. В накладе не останесся.

Он лукаво подмигнул растерянному, ничего ещё не понимающему Тальцу и тихо рассмеялся.

...Утром, когда князь Глеб, привычно расправив плечи, вышел из своей вежи, ослепил его внезапно блеск ощетиненных копий. Глеб осоловело огляделся. Всюду были Мономаховы туровцы и переяславцы, своих он не видел.

Подъехал к недоумённому Глебу на гнедом жеребце князь Владимир. Строго и смело смотря ему прямо в глаза, объявил громко, так, чтобы все слышали:

— Отец твой, а мой дядя, князь Святослав, умер в Киеве месяца децемврия в двадцать седьмой день. Скорблю вместе с тобою, брат. Ныне по старшинству быть великим князем моему отцу, князю Всеволоду. И велел сказать князь великий Всеволод, чтоб не ходили мы на Корсунь, но возвращались на Русь. Ты, брате, иди в Новгород, мне же путь в Чернигов.

Помолчав немного, Мономах уже тише добавил:

— И не противься, брат. Себе токмо хуже содеешь.

Глеб, хмуро озираясь и багровея от гнева, ринул обратно в вежу. Выхватив из ножен меч, он взревел, как раненый тур.

Не об отце умершем в этот миг думалось ему, не о братьях родных, а о том, что власть и сила ускользают из его рук. И Переяславля, куда отец мыслил перевести его из Новгорода, не видать теперь Глебу, как своих ушей.

— Будь ты проклят! — прорычал Глеб, в ярости бросая меч и грозя кулаком в сторону входа, туда, где стоял только что ставший для него теперь лютым врагом двоюродный брат, князь Владимир Мономах.

Глава 86

ТРЕВОГИ И СОМНЕНИЯ

Порою кажется, что время сглаживает былое ожесточение, окрашивает сочными, свежими красками серые будни, расцвечивает жизнь всё новыми и новыми гранями, устраняет препятствия, превращает в тлен и делает смешными и ненужными вчерашние ссоры и свары. Но так только кажется.

...Вот вроде совсем недавно уселся Всеволод на «златой стол» в Киеве, а будто давно уже сидит здесь, в отцовых палатах, в сумрачной тишине читает грамоты, разбирает судебные тяжбы, выслушивает доклады тиунов.

Ввергла князя жизнь в свой нескончаемый бурлящий водоворот, разноличные мелкие дела и заботы обрушились ему на голову, подобно бешеному низвергающемуся откуда-то сверху могучему потоку.

С Глебом и прочими Святославичами на первых порах как будто уладилось миром — тихо сидели князья в своих волостях: Олег — во Владимире-Волынском, Глеб — в Новгороде, Роман — в приморской Тмутаракани. Не было известий и об Оде. Кажется, благополучно добралась она с маленьким сыном до родного своего Штадена.

В разгар зимних холодов внезапно напомнил о себе полоцкий князь Всеслав. Долго сидел хищник затаясь, копил силы, зализывал старые раны, а тут вдруг обнажил волчьи свои клыки, как снег на голову, налетел со своими дружинниками на смоленские земли, жёг, грабил, оставляя за собой лишь дымящиеся развалины. Владимир и Глеб ходили по следу Всеслава; в стужу, в мороз, загоняя коней, мчались через дебри и болота, прошли Полоцкую землю вдоль и поперёк, но всё было тщетно — проклятый волкодлак всякий раз ускользал, исчезал во мгле лесов, запутывая следы.

Ясно было здесь одно — за Всеславом стояла большая сила — полоцкое боярство, всю жизнь, ещё со времён Владимира Крестителя, норовящее откачнуть от Киева и от всей остальной Руси, а за боярами тянулись и купцы, и ремественный люд, и смерды. Полоцк был чужой землёй для Ярославова рода, там правили свои, иные князья, лишь на словах принимающие старшинство киевского владыки.

Всеволод понимал: чтобы усмирить Всеслава, надо взять копьём Полоцк. Но до этого пока не дошло, отвлекли новоиспечённого великого князя иные заботы.

В апреле, когда разлились на русских равнинах шумные реки и зазеленела на полях свежая вешняя трава, полетели в Киев, как вороны на чёрных крыльях, недобрые известия.

В Польше, в Кракове, снова объявился Изяслав. Смерть Святослава развязала жалкому изгнаннику руки.

За те четыре года, что прошли со времени его повторного бегства из Киева, изменилось многое. Всеволод все эти годы со тщанием следил, где, в каких землях обретается старший брат, с кем сговаривается, на что полагается.

Не получив поначалу желанной помощи в Польше, а вдобавок ограбленный жадными, спесивыми польскими боярами, Изяслав метнулся дальше на запад, в Германию, где попросил приюта у императора Генриха. Генрих принял бывшего киевского властителя ласково, обещал ему поддержку, говорил о том, что непременно вмешается в русские дела и заставит Святослава уступить. Но сам Генрих с трудом держался на престоле — бунтовала Саксония, многие герцоги и графы поднимали против императора мятеж, а за спинами их вырисовывалась мрачная фигура римского папы. Не до Изяслава было императору. Всё же он отправил в Киев посольство во главе с трирским пробстом Бурхардом. Но, как выяснилось вскоре, сей Бурхард приходился сводным братом княгине Оде, и не заступаться за Изяслава