Во всем виновата женщина. Эдику Поспелову не следовало забывать эту библейскую истину, когда в одном из залов выставки русских икон к нему с вопросом обратилась симпатичная рыженькая девушка. Возможно, тогда шквал событий не занес бы Эдика невесть как далеко: событий, где ложь, взятки, хищения и даже убийства развернулись трудной и грязной дорогой, которую ему предстояло пройти.

— Вы не знаете, за сколько можно продать такую икону? — спросила девушка. Ее зеленые глаза говорили скорее о желании познакомиться, но вопрос понравился своей конкретностью, и Эдик обстоятельно объяснил положение на антикварном рынке, из которого выходило, что подобные иконы лучше всего продавать через него, Эдика, ибо во всех прочих случаях симпатичную девушку с зелеными глазами — как вас зовут? Таня? — так вот, его новую знакомую Татьяну обязательно кинут и обманут, а то и попросту ограбят жулики и проходимцы. Если, конечно, есть, что грабить.

В последующем разговоре Эдик сумел выудить достаточно интересного для того, чтобы продолжить знакомство. С чисто коммерческими соображениями, сама девушка его не заинтересовала. Недавний развод с женой оставил его в состоянии некоторой контузии — в моральном плане, и почти полной опустошенности — в финансовом. Продажа живописного антиквариата была основным его занятием уже который год.

Они стали встречаться, причем Эдик старался не выходить из чисто деловых отношений, держась с Танькой словно старший брат. Или старший товарищ. Могло показаться проще пробиться к коллекции ее деда путем охмурения девчонкиного сердца, но Эдик не привык врать, так его воспитали. Рассудив, что девчонке без разницы — кто именно будет ее трахать, годы такие, восемнадцать, он познакомил с ней своего приятеля Ивана, и спустя всего пару месяцев ребята сочетались законным браком, хотя при виде счастливой парочки Эдика не покидало чувство какой-то непонятной ошибки. Танька, кстати, не особенно и рвалась регистрироваться, пришлось уговаривать, Ивану в первую очередь, чтобы вплотную подобраться к коллекции. Таньке спешить-то некуда, дедушка старенький, хворый, и его коллекция так или иначе все равно ей достанется, стоит подождать. Но Эдику нужны были деньги. Ивану — тоже, и потому ждать у моря кончины их не устраивало. Эдику удалось, улучив момент, бегло осмотреть собрание Анатолия Ивановича Горшкова, после чего он без колебаний принялся занимать доллары у своего делового партнера Роберта Нортона, английского дипломата. Под такую коллекцию можно было занимать без раздумий. Иван мечтал о своей машине, иномарке, даже старенькой, и советы Эдика, что на такой коллекции можно жениться бегом и без раздумий, его убедили, хотя в свои двадцать один год планы женитьбы находились до этого в хвосте прочих.

Иван работал в охранной фирме. Работа совершенно идиотская, по мнению Эдика «псом за сто баксов», и в перспективе ничего парню не сияло. Он любил «тягать железо», не пил, не курил, и очень слушался свою мамочку, надежда уйти от которой повлияла не в последнюю очередь на решение сделать предложение.

Мысль женить Ивана на коллекции, то есть на Таньке, не вызывала у Эдика никаких противоречий, тем более, что Татьяне — как понял Эд, обрыдло торчать с дедом в трехкомнатной квартире — из-за этой квартире же, по сути — Танька пыталась вырваться из хомута: хоть как, хоть замуж. Да, московская квартира доставалась нелегко. Дед забрал внучку из мелкого городка на российских просторах не вовсе от широты душевной, а просто для ухода. Обещал завещать ей московскую квартиру, и все, что в ней находится — так что пахать девчонке приходилось, по сути, домработницей за одну только кормежку. Со стороны вроде нормально выглядит — дед припахал вроде как по-родственному, но Таньке как-то, если честно, это на фиг не нужно.

Историю появления Таньки в Москве Эдик выслушал, выцеживая главное для себя, и оно было мрачным — дед еще упертее, чем кажется на первый взгляд. Мысль уговорить старого продать коллекцию, хотя бы часть, постепенно усохла. Камень, а не дед, судя по Танькиным россказням. Его Петром бы звать, а не Анатолием. Впрочем, иначе ему не собрать бы такой коллекции. И не сохранить ее. Насмерть рассорился с дочерью и зятем, отказавшись продать из коллекции даже малость, чтобы помочь им.

— Работайте. Клянчить — это не работа, — ответ для родственников у него имелся только этот, как ни тяжело приходилось им в жизни.

Первое время Эдик надеялся разойтись с Горшковым по хорошему — просто предложить хорошие реальные деньги за все его барахло, тем более, что Нортон не отличался хитростью или скупостью: если вещи стоящие, он не имел привычки тратить время на торговлю. Но Горшков и слушать не желал о продаже. А на второй встрече ясно заявил, что не желает видеть Эдика вообще, и в дружках своей внучки — особенно. Пришлось тратить время на обходные пути, хотя Эдику надоело подделывать этот антикварный утиль. Впрочем, деньги сильнее всяких «не по душе», тем более Нортон отстегивал авансы только по описанию, он доверял Эду, зная его не первый год. Эдик таскал ему древнерусские побрякушки и прочее, всегда улыбался и никогда не приносил неприятностей, а они в таком бизнесе запросто случаются. Например, если ты покупаешь явно «паленую» вещи и не знаешь об этом. Менты, они такие — и убийство повесят только на этой вещице. Эдик не спихивал Нортону «паленого», а если это и случалось, то всегда предупреждал — так уж родители воспитали, правду говорить. Так случилось, например, с картиной Айвазовского «Утро на побережье», которая была украдена в Сочи и объявлена во всесоюзный розыск. Нортон, подумав, все-таки взял ее — и не пытался сбить цену. Среди торгашей это то же самое, что объятия и поцелуи для политиков, полное доверие, если оно возможно у политиков.

Старикан собирал коллекцию всю свою жизнь, работал в реставрационных мастерских Третьяковки, имел возможности, отличные от возможностей прочих коллекционеров. Сейчас, в свои восемьдесят с гаком, все еще работал, но уже по консультациям, на обмене опытом, для реальной реставрации требовались молодые глаза и руки.

Вся эта тягомотина кончилась, наконец, одним весенним, теплым солнечным днем, когда они решили действовать. В скверике, где они сидели на скамеечке, жмурясь под лучами, уже густо росла зеленая трава, а на деревьях распускались зеленой взрывной волной набухшие почки. Танька закинула ногу на ногу так, что из-под красной юбки показались трусики, но замечали их только прохожие, что изредка проходили по асфальтовой дорожке — вся троица, два парня и девчонка посредине — смотрели скорее в себя, в свои рухнувшие планы.

— Старый хрыч, — невесть который раз повторил Эд, — ну и старый… Новость, которую принесла Танька, просто убила его. Надежды на быстрое решение проблемы окончательно рухнули. Придется работать. Коллекция — вся! полностью! — завещана Российскому государственному Музею. И это решение давнее. Старый хрыч скрывал его даже от родных. Или — в первую очередь от родных. Танька нашла этот документ только потому, что искала нечто подобное по настоянию Эдика, хотя никто в такое и не верил. Но иначе Эдик просто не мог объяснить несуразиц в поведении старого хрыча, гада и жмота, да что говорить — просто старой сволочи. Эдик достаточно занимался скупкой и продажей икон и прочего антика, что пользуется спросом у иностранных покупателей, и потому знал достаточно коллекционеров, для того, чтобы понять — все они со сдвигом по фазе. Сдвиг этот незаметен для большинства окружающих, и Эдик надеялся, что Горшков все-таки в рамках, в терпимых для таких идиотов рамках, хотя этот Горшок и превзошел многих ему подобных чудиков — когда после тяжелой аварии его дочери потребовалась операция в зарубежной клинике, за которую запрашивали около ста тысяч долларов, он посоветовал зятю отвести жену в московскую клинику, где ей поправят коленный сустав почти бесплатно, и с тем же результатом, ведь ходить-то будет. Зять так и сделал — что оставалось, если Горшок отказался продавать дорогой его сердцу хлам. Кстати, большинство коллекционеров еще и торгаши в определенной мере — иначе трудновато пополнять коллекцию, продают ненужное задорого, покупают нужное задешево, это жизнь, норма, пусть полунорма, для Эдика, и тут Горшков виделся какой-то клиникой. Полностью нормальными Эдик считал торгашей, типа «купи-продай» что угодно, хоть Рублева-Репина, — он сам был такой, хотя его иногда одолевал соблазн оставить себе картину или икону, стукнувшую по сердцу — они же бьют, это факт. Не всем, конечно. Большинству людей до фени — смотрят рыбьим взглядом и вежливо эдак кивают, что да, шедевр, да, красиво… — но ни фига не чувствуют. Видимо, немного другая организация нервной системы. Может быть, попроще в этом отношении — но сложнее в другом. Ведь есть же, например, люди с абсолютным музыкальным слухом, те, которые различают в ноте половинки ноты и даже четвертинки — для человека без музыкального слуха они звучат одинаково. Так и в живописи. Кто-то видит, а кто-то — нет. Но эти «нет» — они нормальные люди, в отличие от коллекционеров. Эдик старался помнить это, он сам был таким еще несколько лет назад, когда только начал заниматься этим бизнесом. Конечно, с тех пор в нем многое изменилось. Образно говоря, в живописи он различал теперь не только четвертушки, и не только восьмушки, он различал даже одну/тридцать вторую, может, и шестьдесят четвертую… трудно сказать, но уж подлинник от подделки Эдик отличал с первого взгляда. Фальшь просто била в глаза. Однако, этот внутренний рост, или прогресс не мешал Эдику помнить первоначальный взгляд на такие вещи. Если точнее, то икона — это просто старая доска, испачканная старыми красками, а картина — кусок тряпки, тоже испачканный. Эдик знал, что такой взгляд терять нельзя, иначе незаметно можно опуститься до полного безумия… вроде этого старого хрыча Горшкова, который стал, по сути, просто рабом своей коллекции. Сотворил себе идола… Его дочери сустав, конечно, склеили. Ходит теперь с палочкой. Плохо гнется суставчик. А что вы хотели почти забесплатно? Вот на смазку и не хватило. Нет ее пока в России, дорогая смазка, в сто тысяч долларов. Конечно, Горшкова, как и любого психа, это не убедило — ворчал, что и за границей получилось бы то же самое, если не хуже, но что с психом спорить? У них ответы найдутся.