Вышколенный слуга беззвучно отворил высокую, с золотыми отводами, дверь и тотчас же закрыл ее. Ему тоже не полагалось вникать в домашние тайны дворца.

Мария Федоровна стояла на коленях пред небольшой кабинетной иконой Николая-Угодника. Тоже с платком в левой руке, меж тем как правая клала кресты. Если бы можно было, Столыпин попятился бы обратно. Но даже самый упрощенный этикет этого не позволял. Кто вошел, тот вошел. Камергер, столбом торчащий у дверей, – дело обычное. Он ждал. Сам готов был вынуть платок. Вот так аудиенция…

Но Мария Федоровна почувствовала чье-то присутствие. Быстро поднялась с колен и обернулась. В затемненном кабинете и молодые глаза не сразу различили бы даже золото камергерского мундира. Испуг. Гнев. Замешательство. И вдруг радостное восклицание:

– Вы, дорогой Петр Аркадьевич?!

– Я, ваше величество, – подошел поближе Столыпин, не торопясь к руке.

Она оценила его выдержку. Еще пару раз провела платком по глазам – и просила старчески-молодым взглядом:

– Я готова вас лицезреть.

Столыпин припал к протянутой, истинно материнской – маленькой, сухонькой – ручке:

– Благодарю за приглашение!

Она уже настраивалась на деловой лад:

– Вы видели?.. Иль разминулись, Петр Аркадьевич?.. Господи, да что ж мы стоим-то! Садитесь, – указала она на кресло.

Столыпин сел напротив и смущенно склонил голову:

– Ни о чем не спрашиваю, ваше величество, но я не разминулся с вашим сыном.

– Понимаю, понимаю, Петр Аркадьевич… Но ведь и цари плачут?

Ответа не требовалось. Она нажала оказавшуюся под рукой кнопку электрического звонка – не времена Екатерин и Елизавет, чтобы трезвонить в колоколец, пусть даже и серебряный.

Пока на той стороне дверей шаркали явно немолодые ноги, она успела улыбнуться:

– Попируем, как мой покойный говаривал?..

Она едва ли заранее готовилась к приему. Но слуги дело свое знали. Она любила старых слуг, знавших «милого Сашеньку», и один из них, заплетаясь ногами, благополучно дошлепал с серебряным подносиком до гостевого столика. Поклон по старой моде, очень низкий. На подносе кофейничек. Китайские чашечки. Печенье. И уж истинно в духе покойного – хрустальный «шкалик», не больше доброй рюмки. При двух разнокалиберных рюмочках: одна на глоток, а другая и всего в полглотка. Столыпин невольно улыбнулся, поскольку знал прошлую жизнь удивительной женщины.

– Не смейтесь, батенька, над старухой, а лучше поухаживайте, – вовсе без обиды заметила она.

– Что вы, ваше величество! – Гость погасил неуместный смешок. – Я пришел сюда с тяжелым сердцем, а вот отхожу маленько…

– Отхожу и я, право… Плесните с наперсточек, я в кофе добавлю.

У них случались и раньше такие приветные посиделки. Вид этой старенькой, милой женщины всегда поднимал ему настроение, а сегодня в особенности. Он точно отмерил ей «наперсточек», из которого она покапала в кофейную чашечку.

– Во здравие, ваше величество!

– Дражайший Петр Аркадьевич, я же еще раньше разрешила называть меня просто Марией Федоровной.

– Не могу… ваше величество Мария Федоровна! Что делать, видимо, я неисправимый монархист…

– Вы-то, господи? Вас при мне, не стесняясь, якобинцем зовут. Каково?

Он отмолчался. Не совать же ему нос в дворцовые сплетни.

Мария Федоровна откинулась сухонькой спиной на спинку кресла.

– Не знаю почему, Петр Аркадьевич, но я с первого знакомства прониклась к вам полным доверием. И потому выскажусь без обиняков. Знаю, во вред государю вы ничего не сделаете…

Он протестующе развел руки. Мария Федоровна показала свой характер:

– Помолчите. Послушайте лучше. Я высказала сыну глубокое мое убеждение в том, что только вы можете спасти Россию от всех ее бед. Вывести ее на верный путь. У вас есть характер… и верность взятым на себя обязательствам. Лучшего помощника моему сыну не сыскать. Говорю это в убеждении, что вы не истолкуете мои слова как слабость царствующего дома.

Она помолчала, сделав глоток из остывшей уже чашечки.

– Дайте передохнуть. Годы, годы…

– Что вы, Мария Федоровна! – невольно привстал с кресла Столыпин.

– Вот и славно, что имя мое вспомнили. – Она опять откинулась на спинку кресла. – Приглашая вас, я загодя пригласила и сына. Слово мое было единое: никакой отставки! Он было: «Но ведь говорят: у нас два царя!..» – Я ему: «Кто говорит? Откуда? Из-под немецкого каблучка?! Таким ли был твой отец?..» – Он опять: «Как вы не понимаете: Столыпин прибрал к рукам не только трон, но и всю Россию!» – Я ему: «Так и хорошо, сын мой. Безрукая Россия – это гибель наша. Давно ль отгремела революция и наступило благое затишье? Благодари Бога…»

Снова крошечный глоток из маленькой, непустеющей чашечки.

– Да, дорогой Петр Аркадьевич. В конце концов, он расплакался на моих руках… как бывало когда-то в детстве… при нашем строгом и крепком отце… Я взяла с него слово: никакой отставки! Никакой! Теперь прошу…

Столыпин чувствовал, что она хочет сказать, и ужаснулся унижению, до которого довели эту женщину дворцовые дрязги.

– Я немного помолчу, Петр Аркадьевич, – поняла она его состояние, кладя свою сухонькую ручку на его ладонь. Он в каком-то сыновьем порыве сверху потерся лбом…

Странная это была аудиенция!

– Вот так-то делаются российские дела… Теперь последнее, дорогой Петр Аркадьевич!..

Чашечка, кажется, уже была пуста, но Мария Федоровна что-то еще сглотнула, оборотясь к нему уже с мольбой в усталых, но живых глазах:

– Прошу… нет, умоляю!.. как мать своего сына: не подавайте в отставку! Заберите прошение! Не оставляйте моего безвольного сына на съедение придворным волкам! Не оставляйте!

Столыпин в эту минуту, наверно, был похож на самого Николая, вслепую выходящего из дверей. Во всяком случае, и в его руке платок оказался.

– Не оставлю. Прошение заберу обратно… если государь, конечно, того пожелает. Даю вам слово, Мария Федоровна!

– Верю, Петр Аркадьевич. Не нужно больше клятв. Успокоились? Да хранит вас Господь… и наш родовой хранитель Николай-Угодник!

Мария Федоровна своим материнским чутьем чувствовала, что это ее последняя победа над «немецким каблучком», а стало быть, и над извечной нерешительностью сына и что очень скоро и окончательно верх возьмет его упрямство…

Ее искренний и тоже упрямый собеседник это пока не понимал. Его, как всегда, пьянил успех. И вечная жажда работы!

Тем более что знаки поддержки шли с самых разных сторон. Иногда от людей, которых он и в глаза не видел, а за глаза называл террористами. Например, раскаявшийся революционер и в прошлом один из руководителей террора Лев Тихомиров прислал телеграмму: