Да, холодная Балтика была еще близехонько. Весна в этих краях затяжная.

Столыпин не торопясь ехал по пригретым гравийным дорожкам парка, а потом и по проселку, который от поместья тянулся вдоль Нямунаса. В свое время он конным грейдером выровнял окрестные дороги, но как водится, дело до конца не довел. Ведь Россия, хоть и при литовских обычаях! Каждый для себя гребет. Общих хороших дорог как не бывало, так и нет.

Он с запоздалым стыдом вспомнил, что ведь тринадцать лет был здесь предводителем дворянства. Но оправдывался: попробуй-ка раскачай помещика! Пускай русского, пускай литовского, пускай польского шляхтича – при всем его шляхетском гоноре. Для себя показной шик наведет, а к соседу по грязи будет шлепать. Уж на што князья Радзивиллы: в своей родовой столице, в белорусском Несвиже, и пруды великолепные, и замок-дворец красоты слепящей, и богатейший костел при нем, и огромнейший парк с лабиринтами прудов, а за воротами поместья, на кривых улочках Несвижа, в весеннюю пору не пробраться от грязи. Радзивиллы в летнюю пору свои аллеи крупной солью посыпали, чтоб на санях фанаберить перед более мелкой шляхтой, но скажи им: поправить бы надо дороги хоть к губернскому городу – ответят:

– Пся крев! Да что у нас – кони плохи? Мою карету гербовую не протащат? Да и кучеров на конюшне кнутами запорю!

Вот и ответ на слова о западном земстве…

Народ здесь был еще более бесправен, чем в Центральной России. Земство! Вьевшееся в плоть и кровь здешней жизни! Только оно и способно уравнить хоть немного Радзивилла с белорусским ли, литовским ли, польским ли крестьянином.

Мысль эта не оставляла Столыпина и при встрече с любимым народным домом. Обветшал, пожух, запаршивел дом. Вместо богато обставленной библиотеки – нечто вроде ночного клуба с промятыми, потертыми диванами. Истинно, медведи на них валялись с медведицами на пару?.. Вместо чистенького, под парижское кафе устроенного, но недорогого буфета – задрипанная корчма … во главе с вальяжным евреем. Где-то рублей ли, злотых ли насквалыжил, взял в аренду заброшенный буфет, сделал к нему аляповатую пристройку – вот тебе и корчма во всем западном блеске. То есть во всей своей грязи. Дешево и сердито. Пейте, православные, пейте, католики – не ругайте только доброго еврея, который на вашем пьянстве наживается. Здесь у него нет черты оседлости. Местные власти куплены с потрохами, во главе с исправником.

Но вид сошедшего с седейки незнакомого господина все-таки привел доброго корчмаря в замешательство. Жизнь вековая научила: смейся над холопом, да не насмехайся над паном…

Корчмарь согнулся, яко тростник под ветром:

– Чего пан-добродей пожелает?

Столыпин никогда не позволял себе насмехаться над этим униженным народом, но сейчас-то, при всей угодливости, смеялись явно над ним.

– А хочу я, пан-целовальник, надрать тебе пейсы! – не снимая перчатки, потянулся он к черным хвостам, свисавшим от ушей, и дернул-таки без снисхождения. – Пьяное свинство здесь развел!

Верно, еще первая половина дня, а здесь уже гульба. С притоном. С надрывным бесшабашием. Слова-то какие!

Чему ж мне не петь,

Чему не гудеть!

Парсучок под лавочкой

Бульбочку грызець…

Ага, по слуху да и по виду белорусы. Рубахи красно-вышитые!

В таких же домотканых портах, но в рубахах из парусины, литовцы. Кричат корчмарю:

– В долг давай, краугерис!

Столыпин маленько понимал: краугерис – ни что иное, как кровопийца…

Кулаками не в шутку грозят. Местные. Связываться корчмарь не хотел. Повздыхал, но штофик еще принес.

Но неужели без русичей?..

Ан нет! Из дальнего угла запели:

Когда б имел златые горы,

И реки полные вина…

Меж тем литовцы, допивая штофик, и свою дайну завели:

Схожу-ка в гости.

Ой, к рыбакам я —

Зятьком рыбацким стану.

Ой, у рыбачек

Рученьки мягки,

И теплы постельки:

Весло – подушка,

Перина – сети,

А парус – одеяло…

А может, напрасно он, петербургский чистоплюй, столь пренебрежительно на все это смотрит? Вон в дальнем углу игривая ширма-занавеска; как груздями, усеяна пузатыми амурчиками. Там тоже слышались голоса:

– Какое у нас может быть земство?..

– Не скажи! Хотя бы для острастки нашим пшекам…

– Можно подумать – вас кто-то слушать будет!..

Это уже «благородная» публика…

Вот тоже к размышлению о земстве… Напрасно столь пренебрежительно кричат за «благородной» ширмой! Будь здесь хоть какое-то земство, имей оно законную силу – разве позволило бы еврею-шинкарю прибрать к рукам целый округ?

Столыпин уехал из корчмы в каком-то горьком смятении. Братание здешних разноплеменных аборигенов или несусветную дикость он наблюдал?..

Глядя по дороге на заросшие поля, будылья которых проступали сквозь не растаявший местами снег, как не вспомнить о здешней кооперации, с которой он возился несколько лет? Теперь-то, задним числом, понимал: это была все та же палка «сверху»… В данном случае дубинка от него же, помещика. Не пользы для – от привычного страха перед паном помещиком, да еще чиновным, шли здешние крестьяне в кооперацию. Иное дело земледелы Старой Барды! На Алтае помещичья дубинка над ними не висела, и что же?.. Лучшего устройства местной жизни он пока не встречал. Правда, там это не называлось земством, но суть одна: свое, каждому подотчетное самоуправление.

А здесь осталось все, как и раньше было: помещик сам по себе, в нищенской самости крестьянин… и над всем этим шинкарь.

Половину всех террористов выбрасывал на просторы России вот этот, Западный край. И убийца Гриневицкий был с Гродненщины, и провокатор Азеф из этих же мест, и повешенный друг Савинкова Иван Каляев отсюда же, и другие боевики… Эсеры? Как у нас любят непонятные и красивые слова! Не от них ли и пошло выражение: «делать эксы»?

Экспроприаторы несчастные!

Могло случиться, что он так бы и застрял на этой негодующей ноте, но истинно: утро вечера мудренее.

– Па, вставай, поехали лечить зятя! – вбежала поутру Маша.

– Лечить так лечить, – попробовал он еще понежиться. – Вот только маленько поваляюсь…

Куда там! За короткий срок Маша научилась обращаться с мужчинами. В том числе и с отцом. Одеяло лихо сдернула! Не оставалось ничего иного, как подчиниться ее веселой, решительной воле.

Вчерашней иронии как не бывало. Весна разгоралась, расцветала на глазах. Вот те и Балтика.

Расцветала и душа при виде того, как хорошо и ладно устроилась Маша – Мария фон Бок – возле своего обрусевшего немца. Оставшиеся от самовластного отпуска три дня превратились в сплошное гульбище. С дочкой, зятем, его охотничьими собаками… и с гостившей здесь молодой американкой, отец которой вершил какие-то коммерческие дела в этом крае. Право, Столыпин забыл и о земстве, и о царе, и о шинкарях. Не раз скакал на пару по весеннему бездорожью, и здешние дороги он уже не ругал. Ему нравилось подчиняться этой Элизабет да что там – молоденькой Лизке! В ее жилах текла кровь техасских ковбоев, ее отец занимался поставкой породистого скота в эти края, где литовцы да и русские пробавлялись никчемными коровенками. Элизабет скакала через пни и изгороди, крича по-английски: