Не прошло и десяти дней – и к суворовским регалиям генералиссимуса Павел добавил окончательный разрыв с коалицией. 29 октября Суворов получил рескрипт Павла от 11.10 с приложением копии письма императору Францу. Павел назвал причиной разрыва преждевременный вывод из Швейцарии войск эрцгерцога Карла, не поддержавшего корпус Римского-Корсакова. Этот вопрос уже давно был камнем преткновения всего Швейцарского похода: кто должен был противостоять французам в Швейцарии перед тем, как эта страна должна была стать базой русских войск. Суворов с самого начала был убеждён, что бороться с французами в Швейцарии следовало только вместе с войсками эрцгерцога Карла. Петербург же поздновато стал во весь голос отстаивать перед союзниками идею своего полководца. Поздновато, зато в категоричной громогласной форме: «Вашему величеству должно быть уже известно о последствиях удаления из Швейцарии Вашей армии под начальством эрцгерцога Карла – совершившегося вопреки всех причин света, по коим оная оставалась там до соединения фельдмаршала князя Италийского с генерал-лейтенантом Корсаковым. Видя войска мои оставленные и таким образом преданные неприятелю, политику – противную моим намерениям, и благосостояние Европы, принесённое на жертву, имея совершенный повод к негодованию на поведение вашего министерства, коего побуждений не желаю знать. Я объявляю вашему величеству с тем же чистосердечием, которое заставило меня лететь на помощь к вам и споспешествовать успехам вашего оружия, что отныне общее дело прекращаю, дабы не утвердить торжества в деле верном…» – писал император Павел. Зимние квартиры в Европах отменялись; теперь Суворову следовало готовить армию к возвращению в пределы Российской империи. Судьба контрреволюции после этого решения просматривалась в густом тумане. Суворов не отказался от стратегической идеи уничтожения Французской республики. Но теперь добиться этого можно было только в условиях усовершенствованного военно-политического союза, к которому европейские монархии ещё должны были подтолкнуть только новые серьёзные обстоятельства. Но сколько времени должно было пройти для этого? Месяц, год? И хватит ли у старика сил на новый поход через месяцы или годы?

Патриотизм Суворова был имперским, а не периферийным. Он считал целесообразным активное участие России в европейских и азиатских делах, когда сильной рукой предваряются возможные агрессивные поползновения соседних и далёких держав. И заграничные походы, направленные, по существу, против экспансии революционного режима, Суворов считал необходимостью. Сильной державе должна соответствовать передовая, мощная армия. Увы, далеко не всегда патентованные стратеги разделяют с Суворовым это убеждение. Сказано Суворовым: «В кабинетах врут». Вот и в современной России есть так и просящиеся на суворовское саркастическое перо два стратега – Храмчихин и Шаравин, руководители солидного (судя по вывеске) института.

Первому очень нравятся военные операции ельцинского времени: Абхазия, Чечня, Приштина. Много крови, никаких капиталовложений в армию, которая на глазах превращалась в босоногую и «рабоче-крестьянскую» – зато какие перспективы для политиков и бизнеса! Второй запомнился очень сурьёзным заявлением: «Сегодня увеличивать или укреплять ядерный щит страны не имеет смысла. Это в большей степени лозунг: нам не от кого этим щитом загораживаться. Мы ведь заявляем, что США и НАТО для нас партнеры. И мы понимаем, что никакого ядерного нападения с их стороны на нас быть не может». Не слишком-то убедительное оправдание деградации. Эта стратегия надолго превратит армию в полицейскую структуру баронов. Есть такой институт – ИПВА. Их много открылось в девяностые, институтов демагогии и мониторинга, вместо технических НИИ. Горлопаны и пистолеты вместо учёных и ракет. С такими стратегами России и Тугут не нужен. Сами себе гофкригсрат. Легко сказать «зачем нам ракеты», а вот когда без ракет любой политик любой страны сможет всласть пропагандировать распад и ликвидацию России – поздно будет советоваться с Шаравиным. Интересно, висит ли портрет Суворова в этом досточтимом институте? Уместнее там было бы всё-таки парадное изображение Тугута или Мазепы.

В те дни Суворов собирал лавры европейских монархий. Его награждали немецкие монархи, король Сардинский, император Священной Римской империи… Прославленный адмирал Горацио Нельсон писал Суворову: «В Европе нет человека, который любил бы вас, как я. Все восхищаются вашими великими и блистательными подвигами. Это делает и Нельсон. Но он вас любит и за ваше презрение к богатству… Нынешний день сделал меня самым гордым человеком в Европе. Некто, видевший вас в продолжение нескольких лет, сказал мне, что нет двух людей, которые бы наружностию своей и манерами так походили друг на друга, как мы. Мы непременно друг другу родня, и я вас убедительно прошу никогда не лишать меня дорогого наименования любящего вас брата и искреннего друга». И это не просто галантное письмо старшему коллеге. Последние походы Суворова действительно изумили весь мир.

Суворов размышлял о новой кампании против революционной Франции и начал свою записку с философского тезиса: «Мой учитель Юлий Цезарь говорит, что тот не сделал ничего, кто не закончил дела полностью». О своих недавних победах Суворов пишет скромно, ощущая, что главное впереди: «Италия – это прелюдия. Идти до Геркулесовых столпов, подобно англичанам, только что покончившим с Типу-Саибом. Вечность принадлежит только Господу Богу. По желанию нужно дать проект; проект требует плана. Уже из Турина я намеревался идти через Гренобль в Лион, а оттуда – до Парижа, но прежде только покончив с Италией. Мне же в разгар моих военных операций мешает педантизм Вены, которая по своему невежеству видела одну только Мантую, являющуюся для меня ничтожным объектом вместе с обманчивой Полезиной, занималась проволочками, чтобы довести дело до позорного Кампо-Формио, и совершенно ослабила мою армию». Суворов уже не сумел успокоиться. Из головы не выходили мысли о соотношении политической и военной конъюнктуры, он рассуждает о политиках и полководцах: «Таковы планы кабинетов. Разумно, что они знают, например, министры Великобритании, какие из завоёванных островов должны ей принадлежать, но искусство завоёвывания других принадлежит лишь генералу повыше квартирмейстера, который выше любого писаки. Не всегда можно найти Питтов, Кауницев, Паниных, но менее редки Тугуты, которые жертвуют наследственными владениями для незаконных вторжений в чужие страны под предлогом окружения – метеоры, которые не могут долго существовать, как несправедливость». Любопытно, что как пример разумного, дальновидного русского политика Суворов упоминает Панина, а не Потёмкина, с которым срабатывался, будучи генерал-аншефом. О своей судьбе в кампании 1799 года Суворов восклицает: «Произошла потеря могущественного союзника и почти разгром генерала в разгаре его порыва, лишь бы не обратиться к его совету».

Суворов предлагает две операции против Франции: через Турин, наступлением на Лион и через Франш-Конте.

Генералиссимус видел тактику победной кампании иначе, нежели министры союзников: «Не надо методизма, посредничества, демонстраций, соперничества: всё это лишь детские забавы». Он много думал о том, как примут интервенцию сами французы, знал особенности отношения к революции разных областей этого государства. «Не надо десантов (если только не в прославленной Вандее), когда та или иная армия на пути к Парижу». Ключевой Суворов обоснованно считал борьбу за столицу Франции. «Вот единственный план генерала, в общих чертах; подробности зависят от обстоятельств, хозяином которых должен быть он. Примерные планы кабинетов существуют лишь для проформы, поскольку они никогда не были выполнены, как, например, последняя кампания должна была закончиться на Адде, а окончилась в Милане». Под этими словами Суворова подписался бы генерал Бонапарт. Как и под требованием независимости для главнокомандующего. Но все планы будущих антифранцузских кампаний теперь оставались на бумаге и в бурном воображении Суворова. А Российская армия возвращалась на Родину, двигалась на восток.