избрать Небо, всей душой. Разве я не прав? Скажи сама…

– О да, вы правы! – едва слышно выдыхает Бернадетта после долгого молчания.

Перамаль тут же меняет тон разговора на более легкий:

– В ближайшие дни здесь у нас появится Неверский епископ Форкад. Он человек весьма и весьма обходительный, не такой ершистый, как наш епископ. Он будет тебя расспрашивать о том о сем, и ты ответишь ему совершенно искренне и откровенно. В его ведении находится община Неверских сестер, которых ты с детства хорошо знаешь. Устав этого ордена благороден и высокодуховен, а монахини – не тепличные растения, но живые женщины, обеими ногами стоящие на земле. Ну не думаешь же ты, что лучше прислуживать чужим людям или стирать их белье…

Бернадетта, уже успокоившаяся, не отрывает внимательных глаз от Перамаля, который опять принялся расхаживать по комнате.

– И еще одно, – вдруг говорит он. – Ведь ты скорее откусишь язык, чем попросишь меня о чем-либо. Но я слишком хорошо знаю, как сильно у тебя болит душа за твоих родных. Родители тянут из себя жилы, но им постоянно не везет, да и не умеют они вести дела. Так вот, Бернадетта: вот тебе моя рука! Обещаю, что еще до твоего отъезда из Лурда твои старики получат мельницу на Верхнем Лапака, и я сам буду следить, чтобы на этот раз дела у них опять не покатились под гору…

Перамаль протягивает ей свою широкую ладонь, в которой исчезает ее рука. И вдруг она склоняется над рукой декана и целует ее.

– Ну вот и все, – ворчит Перамаль. Но когда она хочет попрощаться, он, нахмурившись, задерживает ее: – Нет, еще не все, Бернадетта.

Он говорит это тихим, срывающимся голосом. Раньше, когда он покраснел до корней волос, ему было трудно сказать эти слова. Сейчас еще труднее. И он начинает возиться с керосиновой лампой. Наконец лампа горит.

– Пойми меня правильно, Бернадетта, – откашливается он. – Я тебе верю. Положа руку на сердце, верю. Ты меня убедила. Лишь в одном-единственном пункте до сих пор не могу отделаться от сомнений. Это слова: L’immaculada Councepciou. Непорочное Зачатие. Все остальное, что сказала твоя Дама, неповторимо, как сама жизнь, это нельзя высосать из пальца. Но эти два слова звучат так нарочито и так шаблонно, что волей-неволей заставляют заподозрить, будто их сказал тебе какой-то засушенный теолог, а не твоя возлюбленная Дама при встрече с тобой. Соберись с духом, душа моя, покопайся в памяти и прислушайся к своей совести. Не долетели ли эти слова до твоего слуха откуда-то со стороны, а ты, находясь в экстазе, просто восприняла их заодно, как слова Дамы? Это ужасно важный вопрос, Бернадетта. Мне, лурдскому кюре и члену епископской комиссии, не подобало бы обсуждать с тобой этот вопрос. Но если бы ты вспомнила, кто первый сказал тебе эти слова, если бы ты сочла возможным признать, что была утомлена, невнимательна или рассеянна и что тебе лишь потом показалось, что эти слова сказала сама Дама, то, вероятно, многое бы изменилось. Тебе пришлось бы отказаться перед комиссией от этого показания. Сущность самого явления была бы уже не так точно определена, как сейчас, и отчет пришлось бы писать заново, понимаешь? О, ты достаточно умна, чтобы понять. Воистину не дело кюре так с тобой говорить. Но если ты откажешься от этого – единственного – пункта своих показаний, вполне возможно, что где-то – мир велик! – и найдется для тебя норка, где ты сможешь укрыться и жить обычной земной жизнью… Хочешь, я дам тебе время подумать?

Потрескивают дрова в камине. Попыхивает огонь в лампе. И шумно дышат двое сидящих в комнате. Из-под двери тянет холодом. Бернадетта неотрывно смотрит на лампу, словно больше всего на свете ее интересует слишком длинный язычок пламени, начинающий лизать стекло.

– Мне не нужно ничего обдумывать, – наконец говорит она, – потому что я не солгала вам, господин декан…

Перамаль немного убирает пламя:

– Кто говорит, что ты солгала?

Но Бернадетта уже улыбается:

– Да и не хочу я укрыться в норке…

Глава тридцать восьмая

Белая роза

Наконец недоверие епископа Тарбского сломлено. Он склоняет голову перед пятью противоречиями, явленными источником в гроте Массабьель, которые, согласно признанию естественнонаучного крыла его комиссии, не поддаются объяснению человеческим разумом. Эти противоречия таковы.

Первое противоречие – между невзрачностью лекарства и величиной эффекта. Второе – между применением одного и того же лекарства и разнообразием излечиваемых им болезней. Третье – между краткостью применения лекарства и длительностью пользования предписанными медициной средствами. Четвертое – между мгновенным воздействием одного средства и зачастую многолетним безуспешным пользованием другими. И наконец, пятое – между хроническим характером исследуемых болезней и внезапностью их исчезновения. Эти противоречия могут отрицать только люди, которые сознательно и намеренно отворачиваются от документально подтвержденных фактов и считают как врачей, так и пациентов бесчестными пропагандистами суеверий. Однако для Бертрана Севера Лоранса эти пять противоречий дают надежную основу для Пастырского послания, в котором наконец-то признается сверхъестественная природа таинственных явлений и чудесных исцелений в Лурде. Тем не менее епископ – как подчеркивается в этом блистающем остротой ума Пастырском послании – отдает свое суждение «на суд Наместника Христа на земле, коему вверено управление делами Святой Церкви».

Несмотря на столь явное завершение дела, Перамалю удается добиться некоторой отсрочки для Бернадетты. Он отдает распоряжение о медицинском обследовании теперь уже девятнадцатилетней девушки, в результате которого у нее обнаруживается не только хроническая астма, но и общая серьезная ослабленность организма. А потом состоится новая сенсация, отвлекающая внимание общественности от Бернадетты. Монсеньор присовокупил к Пастырскому посланию обращение к прихожанам своей епархии. В нем он призывал население помочь выполнить желание Дамы: увидеть построенный в ее честь храм. Поскольку такое строительство ввиду трудностей, связанных с причудливым рельефом Трущобной горы, потребует больших финансовых затрат, епископ не в состоянии его осуществить без поддержки верующих.

Что за этим следует, тоже похоже на чудо – в том смысле, что находится в явном противоречии с естественным стремлением людей не бросать деньги на ветер. За считаные недели со всего мира стекаются в Тарб два миллиона франков. А поскольку они складываются в основном из жалких трудовых грошей бедного люда, то следует расшифровать эту огромную сумму: она составляет сорок миллионов су. Двадцать пять таких монет получил Франсуа Субиру от Казенава в тот знаменательный день, одиннадцатого февраля, за то что сжег мусор перед Гротом, и счел себя облагодетельствованным. Монсеньор знает пределы своих возможностей, поэтому поручает возглавить