Монса арестовали вечером, отвезли в казематы Петропавловской крепости, а утром чуть свет Пётр явился в пыточную Толстого — решил самолично выслушать показания Монса, спрятавшись за занавеской: всё ещё не верил, что осмелился этот камергер, много чего получивший от императорского двора, позариться на самое дорогое; что было у царя, — на его жену.

Монса привели в пыточную. Андрей Иванович Ушаков грел на углях щипцы, а Толстой спокойно сидел в креслах как раз напротив страшной дыбы, о которой ходили такие дикие толки.

Монс упал на колени.

— Я всё скажу, всё, что знаю, только не надо меня пытать, смертельно боюсь боли, смилуйтесь, всё скажу, что вы хотите знать, — частил он.

Его усадили на стул под самой дыбой и принялись обстоятельно допрашивать, от кого брал взятки, кому доставил должность, куда переправлял деньги, и лишь в конце допроса перешли к самому главному — насколько во всех его ухищрениях была замешана императрица, проводил ли он с ней ночи, когда, сколько раз и с какого года.

Всё подтвердил Монс: спал с императрицей по её желанию, с шестнадцатого года состоит в связи с ней, носила его любовные записочки его сестра Матрёна Балк, она же и устраивала их свидания...

Мрачный и нахохлившийся сидел Пётр за занавеской — все его надежды на верность жены рушились.

Удар по самолюбию был таков, что он не мог даже говорить, просто встал и ушёл в середине допроса, услышав лишь самые откровенные излияния...

Только во дворце дал он себе волю — бил по лицу всех слуг, встречавшихся на его пути, выхватывал свой длинный охотничий кинжал.

Всё бежало от его ярости и бешеного, необузданного гнева.

Екатерина не показывалась: поняла, что пришёл час расплаты...

И только живая и смелая Елизавета бросилась перед отцом на колени:

— Батюшка, государь, помилуйте матушку!

В ответ он выхватил свой кинжал и едва не вонзил его в дочь. Лишь вёрткость спасла Елизавету.

Вместо неё он вонзил кинжал в столешницу, и она раскололась под этим мощным ударом.

Нельзя было узнать Петра: судороги то и дело сводили его лицо, голова мелко и часто тряслась, обычно свежие и румяные щёки почернели, — только теперь понял Пётр, что такое душевная мука.

Едва вечером пришли Толстой с Ушаковым, как он приказал им войти в кабинет, и они не узнали царя — таким диким и отрешённым был его взгляд, таким мрачным и угрюмым было его всегда весёлое лицо...

Торопясь и спотыкаясь, доложили обо всём, что ещё говорил Монс, кого назвал, кого оговорил.

— Казнить самой лютой смертью, — мрачно и спокойно проскрежетал Пётр, — и его, и её.

Ушаков и Толстой переглянулись и не сговариваясь бросились перед государем на колени.

— Милостивый наш государь, — запричитал старик Толстой, — не дай свершиться скандалу, не дай пищи злобным языкам за границей, помилуй императрицу хоть ради того, чтобы дочки твои замуж вышли. Кто ж их возьмёт, коли казнена будет императрица? Смилуйся, государь, обдумайся, обмысли положение...

Умел Толстой в любой ситуации привести тонкие доводы, мог доказать свою правоту.

Он долго стоял на коленях, сыпал и сыпал словами, и постепенно царь остыл, лишь взгляд его был по-прежнему диким и мрачным.

Оба ползали у ног Петра, оба частили словами, и Пётр понимал, как они правы, как не нужен этот скандал в царском семействе никому, что надо скрыть, утаить от всех эту грязную правду.

И он смирился.

Спаслась Екатерина только благодаря Толстому, его умелости и ловкости...

Долгие недели выкарабкивалась Мария из своей странной лихорадки. Но, вопреки всем опасениям, она выздоровела, — знать, не дано было ей умереть в столь раннем возрасте, знать, ещё не испила она всей чаши терпения и испытаний, что выпали на её долю.

Но пришла в себя, слабая, подурневшая, истощённая жаркими приступами и ледяными ознобами, и прежде всего попросила зеркало.

На неё глянуло незнакомое лицо с тёмными пятнами на щеках, с синими тенями под зелёными помутневшими глазами, с тонкими морщинками вокруг глаз и горькой складкой у рта.

«Неужели это я?» — в страхе подумала она.

И потом уже долгие месяцы не брала зеркала в руки, не гляделась и в блестящую поверхность вычищенных кастрюль в кухне, развешанных по стенам, не могла решиться снова взглянуть на себя.

«Стара, страшна, брошена», — мрачно твердила она про себя и отныне решала довольствоваться только ролью старшей сестры, следящей за домом и воспитанием братьев.

Мачеха давно уехала в дом Трубецких и, насколько слышала Мария, принимала ухаживания бедного, как церковная мышь, гессенского принца, служившего в русской армии.

Он аккуратно являлся к Трубецким, напрашивался на обеды и ужины, поглощал несметное количество пищи, никогда не давал себе труда что-то объяснить или принести хотя бы полевой цветок.

Он ходил так к Трубецким пятнадцать лет — его спокойно принимали, отдавали должное его аппетиту и не решались отказать от дома: слишком уж был знатен этот принц, тощий и высокий, церемонный и молчаливый...

Сестру свою, Смарагду-Екатерину, Мария тоже давно не видела: мать не отпускала её в дом мужа, и звали девочку все Катенькой, а о молдавском её имени не было ни звука.

Мария сокрушалась всего более из-за того, что сердце её точил червь убеждённости — не будет потомства Кантемиров на земле, ведь не стало же её сына, который мог бы поселить в ней уверенность, что проклятие визиря не действует, что это были лишь пустые слова.

Но она надеялась, что четверо её братьев станут мужьями, отцами и распадётся магическое кольцо заклятия.

Только тогда, когда она немного окрепла и обрела способность вновь разговаривать властным, не терпящим возражений голосом, решились ей сказать, что во время болезни её навещал царь, приказал перебираться в северную столицу, потому что он сам позаботится об устройстве её братьев.

Сердце её тревожно забилось: неужели не забыл, неужели даже теперь, после нескольких лет полного забвения, выплывет она из его памяти и он будет добр и милостив к её братьям из-за отца, из-за неё самой? Ей не хватало смелости снова мечтать, она не гляделась в зеркало, махнула на себя рукой, носила лишь тёмные траурные платья, даже не спрашивала ни у кого, какие фасоны модны нынче при дворе, какие шляпки и чепчики. Ей было безразлично всё это — она уже прошла тот период, когда хотелось блистать, но блистать в глазах только одного человека, другие её не интересовали — они были всего лишь тенями в её жизни, появлялись и исчезали, безмолвные, не оставляющие никакого следа в её памяти.

И уговаривала себя: надо слушаться государя, надо покоряться его приказам, но боялась даже мечтать, чтобы вновь не впасть в эту чарующую лихорадку под названием любовь. Она много читала, узнала всю новейшую европейскую литературу и братьев своих приобщала к этому. Но внимательно и искренне внимал ей только младший, Антиох, — старшие подросли, уже были приняты на службу, хотя ещё и не служили, а заканчивали домашнее образование: царь ввиду потери кормильца и отца разрешил им не принимать участия в военной службе до окончания их образования...