И он рассказал ей.

Он рассказал ей все. Рассказал о Простом Рее Харрисе и о том, как в одиннадцать лет в нем поселилась печаль, рассказал, что любовь к Кейти — это единственное несомненно хорошее, что было в его жизни — никчемной во всем остальном, что пятилетняя Кейти, эта незнакомая ему дочка, которая не доверяла ему и в то же время цеплялась за него, была самым уязвимым его местом и единственной его работой и обязанностью, от которой он никогда не отлынивал. Он рассказал жене, что любовь к Кейти и заботы о ней были смыслом его жизни, ее сутью, и когда Кейти скончалась, кончился и он.

— И вот поэтому, — сказал он, и кухня стала душной и тесной, когда он это говорил, — я убил Дейва. Я убил его, схоронил в Мистик-ривер, а теперь открылось, что, похоже, преступление его не так ужасно, что он невиновен. Вот что я наделал, Анна. И этого не воротишь. Наверное, меня следует отправить в тюрьму, мне надо сознаться в убийстве Дейва и вернуться в тюрьму, для которой, я думаю, я и предназначен. Нет, не спорь, милая, это так. А эта жизнь не для меня. Я человек ненадежный.

Голос его был словно чужой. Он был так непохож на его обычный голос, что он подумал, не видит ли и Аннабет в нем чужого, призрак Джимми, его копию, эфемерную, расплывающуюся в пространстве.

Глаза Аннабет были сухими, лицо твердым, собранным, словно она приготовилась к сеансу позирования. Подбородок вздернут, взгляд ясный и непроницаемый.

Джимми опять услышал на датчике детские голоса — девочки шептались, и звук этот был как мягкий шелест листвы на ветру.

Потянувшись к нему, Аннабет начала расстегивать на нем рубашку, и Джимми, замерев, следил за ловкими движениями ее рук. Она распахнула на нем рубашку, приспустила ее с плеч и прижалась к нему щекой, приложив ухо к груди, посередине.

Он сказал:

— Я просто…

— Ш-ш… — шепнула она. — Я слушаю, как бьется сердце.

Руки ее скользнули по груди Джимми, а потом вверх по спине, и она еще теснее прижалась к нему. Она закрыла глаза, и на губах ее показалась легкая, еле заметная улыбка.

Они посидели так некоторое время. Шепот дочерей на датчике сменился тихим сонным посапыванием.

Когда она отодвинулась, Джимми все еще чувствовал ее щеку на груди — как постоянную отметину, как клеймо. Она сползла с его колен на пол и сидела так перед ним, глядя ему в глаза. Потом повернулась к «Дежурной няне», и они послушали, как спят дочери.

— Знаешь, что я говорила им сегодня, укладывая их в постель?

Джимми покачал головой.

— Я говорила, что они теперь должны быть особенно внимательны к тебе, — сказала Аннабет, — потому что, как ни любили мы Кейти, ты любил ее сильнее. Ты так сильно ее любил, потому что родил ее, держал ее на руках, когда она была крошечной, и что любовь твоя к ней была такой огромной, что сердце иногда надувалось любовью, как воздушный шар, и могло даже лопнуть.

— Господи, — сказал Джимми.

— Я говорила им, что и их папа любит точно такой любовью. Что у него четыре сердца, и все четыре — как надутые шары, и что они болят. И это значит, говорила я, что нам ни о чем не придется беспокоиться. А Надин спросила: «Никогда?»

— Пожалуйста, — Джимми казалось, что на него обрушиваются огромные гранитные глыбы, — перестань!

Она мотнула головой, не спуская с него спокойных глаз.

— А я сказала Надин: «Да, никогда. Правильно. Никогда. Потому что папа — король, не принц, а король. А короли знают, что надо делать — даже когда это очень трудно, — чтобы все стало на свои места. Папа — король, и он будет…»

— Анна…

— «…будет делать то, что должен делать для своих любимых. Ошибки у всех бывают. У всех. Но великие люди стараются все исправить. И это самое главное. В этом и есть великая любовь. А значит, папа — великий человек».

Джимми был словно ослеплен. Он сказал:

— Нет.

— Звонила Селеста, — сказала Аннабет, и слова эти были как острые стрелы.

— Не надо…

— Она хотела узнать, где ты. Она рассказала о том, как говорила с тобой о своих подозрениях насчет Дейва.

Тыльной стороной руки Джимми вытер глаза. Он глядел на жену, будто видел ее впервые.

— Она рассказала мне об этом, и я подумала: что же это за жена, которая говорит о муже такие вещи? Это ж совсем характера не иметь, чтобы наплести такое. И зачем говорить об этом тебе? Почему она с этим прибежала к тебе?

Джимми догадывался почему, он всегда догадывался кое о чем насчет Селесты, по тому, как она иногда смотрела на него. Но он ничего не сказал.

Аннабет улыбнулась, словно по лицу его прочитав ответ.

— Я могла позвонить тебе на сотовый. Могла бы. Как только она сказала мне, о чем говорила с тобой, а я вспомнила, что ты ушел с Вэлом. Я догадалась, что ты задумал, Джимми. Я ведь не тупая.

— Да уж.

— Но я не позвонила. Я не остановила это.

— Почему же? — Голос Джимми изменил ему.

Аннабет наклонила голову с таким видом, словно ответ был сам собой разумеющимся. Она стояла и глядела на него с непонятным, недобрым выражением. Потом она сбросила туфли. Она расстегнула джинсы и стянула их с бедер; перегнувшись в талии, спустила до самых щиколоток. Перешагнув через джинсы, она сбросила рубашку и лифчик. Она потянула Джимми со стула, прижала к своему телу и стала целовать его влажные щеки.

— Они, — сказала она, — слабаки.

— Кто это — они?

— Да все, — сказала она. — Все, кроме нас.

Она стянула рубашку с его плеч, и Джимми вспомнил ее лицо в то первое их свидание на Тюремном канале. Она спросила его тогда, не в крови ли это у него — совершать преступления, и Джимми успокоил ее, сказав, что нет, потому что решил, что это и есть тот ответ, который она хочет услышать. И только теперь, двенадцать с половиной лет спустя, он наконец понял, что нужно тогда ей было только одно — правда. Каким бы ни был ответ, она приспособилась бы к нему. Она поддержала бы мужа. И соответственно выстроила бы всю их жизнь.

— Мы не слабаки, — сказала она, и Джимми почувствовал, как крепнет в нем желание, такое сильное, привычное, как будто с ним он и родился.

— И никогда слабаками не будем. — Она присела на кухонный стол, свесила ноги. Джимми глядел, как жена его стягивает трусики, и понимал, что все это — лишь на время, лишь отодвигает боль от сознания, что он убил Дейва, помогая увильнуть от нее, нырнуть в объятия жены, в тепло ее тела. Но на одну ночь этого достаточно. Не на завтра, не на последующие дни. Но на эту ночь — да. Это поможет. И не так ли начинается всякое выздоровление? С малого?

Аннабет положила руки ему на бедра, ногти ее вонзились в тело Джимми, там, где позвоночник.

— Потом, когда все кончится, Джим…