– Как это мило с твоей стороны, – сказала Табуба. От ее внимания не ускользнули легкие нотки презрения, которые не могли скрыть любезные слова. – Но от жары у меня совсем пропал аппетит. – И она осталась стоять. Она оставалась на ногах, уверенная в каждом своем жесте и слове, прекрасная без видимых усилий, и Нубнофрет пришлось призвать на помощь волю, чтобы подавить резкую вспышку острой ревности.

– Прошу прощения, – быстро ответила она, пока Табуба не успела протянуть руку к угощениям, – но у меня создалось впечатление, что жара тебе по вкусу.

Табуба изящно повела обнаженным плечом и рассмеялась.

– Да, в самом деле я люблю жару, – согласилась она, – потому что в жару я меньше ем и не прибавляю в весе.

«Камешек в мой огород», – подумала Нубнофрет, глядя на стройное, безупречное во всех отношениях тело Табубы. Она улыбнулась одними губами – внешне любезная улыбка придворной дамы – и, чуть склонив голову набок, ждала, что ее гостья будет делать дальше. Она сознательно избегала говорить о предстоящей свадьбе, и на некоторое время воцарилось неловкое молчание. «Я умею играть в эту игру лучше тебя, – думала Нубнофрет. – Меня ей обучали с рождения. Я могла бы простить тебе твою красоту, поскольку она дана тебе свыше. Могла бы простить и то, что ты выкрала у меня сердце Хаэмуаса. Но никогда я не прощу тебе твоих дурных манер и низости обращения». Как и ожидала царевна, Табуба скоро сдалась.

– Царевна, когда-то мы были с тобой подругами, – нарушила она молчание, – но сегодня я чувствую, что госпожа не хочет говорить со мной по душам. – Распахнув руки для дружеских объятий, она сделала шаг к Нубнофрет. – Мои заверения в любви и преданности совершенно искренни. Я вовсе не собираюсь посягать на твое превосходство в этом доме.

Нубнофрет удивленно вскинула брови.

– Не понимаю, каким образом ты сумела бы посягнуть на мое положение, даже если бы захотела, – сказала она. – Я много лет живу с Хаэмуасом. Я знаю его так хорошо, как тебе никогда не узнать. Более того, Старшей жене принадлежит право ведения хозяйства и управления всеми делами остальных жен и наложниц. Я сама решаю, какие изменения произойдут в этом доме. Что же до твоей любви и преданности, знаешь ли… – она помолчала, – если у тебя достанет ума, со временем ты сумеешь заслужить эти чувства с моей стороны, если же нет, твоя жизнь здесь станет не слишком приятной. Мы должны учиться жить под одной крышей. Со своей стороны, Табуба, я вполне согласна на вежливое перемирие. А начать надо с полной откровенности.

На последнем слове она сделала особое ударение. Табуба без улыбки смотрела на нее, личина притворной скромности исчезла, а заменила ее холодная враждебность. Ее лицо теперь напоминало маску. Нубнофрет скрестила на груди руки.

– Не могу сказать, что ты подходящая жена для моего мужа, – продолжала она подчеркнуто спокойным тоном, хотя на самом деле вовсе не чувствовала такого спокойствия. – Из-за тебя он пренебрегает своими обязанностями, своей работой, из-за тебя его охватило какое-то душевное наваждение. Не забудь, что безумная страсть может очень быстро превратиться в глубокое отвращение, поэтому мой тебе совет: будь поосторожней, когда дело касается меня. Хаэмуаса мало интересуют хозяйственные дела. В этом он привык полагаться на свою жену. Так будет и впредь. Если только ты вздумаешь вмешиваться, если станешь бегать к нему по всякому поводу, обещаю, что этим вызовешь только его недовольство и раздражение. Если же не будешь стоять у меня на пути, твоя жизнь здесь станет приятной. А у меня есть дела поважнее, чем заботиться о твоем удобстве и благополучии. Ты все поняла?

Табуба напряженно слушала, ее лицо становилось все бледнее и прозрачнее, так что вскоре стало казаться, будто от нее остались лишь большие глаза и тонкий рот. Однако когда Нубнофрет замолчала, Табуба плавным движением сделала к ней еще два шага, и теперь ее лицо находилось почти вровень с лицом Нубнофрет. Она заговорила, и Нубнофрет почувствовала кожей ее холодное дыхание.

– Только одного, царевна, ты не можешь понять – это силу страсти, которую питает ко мне Хаэмуас, – произнесла она глубоким грудным голосом. – И это не простое наваждение, я тебе обещаю. Я, а не ты вошла в его плоть и кровь. И если ты попытаешься мне навредить, горевать придется тебе. Больше никогда ни один человек не сможет очернить меня в его глазах, ибо он доверяет мне сверх всякой меры. Он весь мой – его дух, его тело и ка. Я крепко держу его там, где ему это больше всего по нраву, – между ног. Стоит мне приласкать его, царевна, и он мурлычет, как котенок. Если сделаю ему больно – заплачет от горя. Так что смотри не ошибись, он – мой, и я вольна делать с ним все, что пожелаю.

Нубнофрет была вне себя от потрясения. Редко в жизни ей доводилось встречать такую ядовитую злобу, выслушивать подобные речи. В этой женщине она усмотрела некую дикую силу, лишенную всякого следа человечности и приличий, и на один краткий миг царевну захлестнула волна смертельного ужаса. Она знала, что эта женщина говорит правду. А потом она взорвалась.

– По-моему, сама ты совершенно равнодушна к моему мужу, – холодно заметила она. – Ты – грязная крестьянка с сердцем шлюхи. Все, можешь идти.

Отступив на шаг, Табуба поклонилась. Теперь она улыбалась, хотя вся ее поза выражала почтение.

– От шлюхи у меня, царевна, вовсе не сердце, а кое-что другое, – заметила она, направляясь к выходу. – Кажется, я чем-то обидела тебя, царевна. Прошу меня простить. – Вернуро уже встала и держала перед ней дверь открытой. Поклонившись еще раз, Табуба гордо выпрямилась и плавным шагом вышла из комнаты.

Буду я говорить о великом,

И ты станешь меня слушать.

Посвящаю тебе эти слова, обращенные в вечность,

Даю обет прожить свою жизнь праведно,

И воздастся мне за это долгими годами счастья.

Будь славен, правитель, вечный и бессмертный…

На следующее утро Птах-Сеанк, задумчивый и подавленный, выехал в Коптос. Хаэмуас снабдил его подробными указаниями о том, что ему предстоит сделать, а в доме наступило время траура. Общая потеря не сблизила семью, совсем наоборот, теперь, когда больше не звучала музыка, не собирались на праздничные пиршества гости, каждый из них лишь острее почувствовал всю глубину и безжалостность воцарившегося в доме отчуждения. Нубнофрет полностью ушла в себя. В собственное страдание с головой погрузился и Гори, и теперь даже Шеритре, хотя они и проводили много времени вместе, доступ к его внутренней жизни оказался закрыт.

Хаэмуаса, казалось, окружающие события не волновали. Почти каждый день после полудня он куда-то исчезал, впрочем, кроме Нубнофрет, которая тоже не высказывала своего отношения к отлучкам мужа, его отсутствия вообще никто не замечал. Возвращался он к вечерней трапезе, неразговорчивый и погруженный в задумчивость. Нубнофрет подозревала, что он проводит время на ложе Табубы, ей претило, что он так дерзко нарушает заведенные установления траура, но из гордости она предпочитала хранить молчание. Хаэмуасу хотелось бы продолжить строительные работы по новой пристройке, но он не решался пойти так далеко в нарушении установленных приличий. Строители разошлись по домам в свои деревни, и среди сложенных грудами заготовленных кирпичей, среди испачканной травы возвышались под палящим летним солнцем некрашеные станы недостроенного здания.