Но тут Дерик, размахнувшись, запустил в своих соперников сперва лампой, а вслед за ней и жестянкой с маслом, вероятно, преследуя при этом двойную цель: помешать приближающемуся противнику и одновременно увеличить без лишних потерь собственную скорость за счёт сильного толчка с кормы.

– Ах ты, бессовестный пёс голландский! – воскликнул Стабб. – А ну, ребята, навались, как рыжие дьяволы на пятидесяти тысячах линейных кораблей! Ты как, Тэштиго, готов изломать себе хребет на двадцать два куска, защищая честь старого Гейхеда? Что скажешь, а, Тэштиго?

– Скажу: навались, как чёрт! – крикнул индеец.

Разъярённые и подхлёстываемые издевательствами немца, три шлюпки «Пекода» шли теперь почти вровень друг с другом, настигая Дерика с каждой секундой. С гордым, непринуждённым, рыцарственным видом выходящих к финишу рулевых, все три помощника, ликуя, выпрямились во весь рост на корме, подстёгивая гребцов бодрыми возгласами: «Эх, пошла, пошла! Ур-ра нашим гребцам! Долой немца! Нам и попутного ветра не надо!»

Но прежний перевес Дерика был настолько велик, что так бы и вышел он победителем в этой гонке, несмотря на всю их отвагу, не вмешайся тут само провидение, сошедшее к ним в виде краба, который зацепился за среднее весло немецкого вельбота. И пока незадачливый гребец пытался освободить лопасть своего весла, так что лодка едва не черпала бортом, а Дерик осыпал команду громовыми проклятьями, – вот когда Старбек, Стабб и Фласк могли торжествовать! С громкими криками они что было сил рванули вперёд и наискось подстроились к немцу. Ещё мгновение – и вот уже все четыре вельбота, вытянувшись по диагонали, настигают кита, и, пенясь, расходится вправо и влево позади них по воде его клокочущий след.

То было ужасное, на редкость жалостливое и обидное зрелище. Кит плыл теперь, выставив из воды голову, непрерывно посылая перед собой кипящий фонтан и в мучительном страхе колотя себя по боку своим одиноким плавником. То вправо, то влево бросался он в неровном беге, и всё же, разрезая валы, он по-прежнему лихорадочно загребал воду или однобоко вздымал к небесам этот свой одинокий плавник. Так птица с перебитым крылом описывает в воздухе неловкий круг, напрасно пытаясь избегнуть когтей пирата ястреба. Но у птицы есть голос, и она жалобными криками выражает свой страх, тогда как страх этого безгласного морского чудовища был закован, заточен, заговорён в нём самом, у него не было голоса, кроме того прерывистого свиста, что вырывался через дыхательное отверстие, и это вызывало к нему несказанную жалость, в то время как своим массивным телом, крепостными воротами челюстей и всемогущим хвостом он мог внушить трепет самому бесстрашному из тех, кто готов был его пожалеть.

Тогда Дерик, видя, что ещё несколько мгновений, и шлюпки «Пекода» его обойдут, решил, чем уступать без боя свою добычу, всё же попытать счастья и, прежде чем исчезнет последняя надежда, метнуть гарпун, пусть даже с такого далёкого расстояния.

Но только успел подняться на ноги его гарпунщик, как три тигра – Квикег, Тэштиго и Дэггу – вскочили, словно по команде, в своих вельботах и, стоя косой шеренгой, одновременно нацелили три острия, и, просвистев над головою немца, три нантакетских гарпуна впились в тело кита. О, слепящие пенные брызги и белое пламя! Кит рванулся вперёд с такой бешеной силой, что три американских вельбота пронеслись мимо немца, резким толчком отшвырнув его в сторону, так что и сам Дерик, и его обескураженный гарпунёр вылетели за борт, где их едва не подмяли три летящих судёнышка.

– Эй, маслёнки, не бойтесь! – крикнул Стабб, на ходу бросив в их сторону торжествующий взгляд. – Вас сейчас подберут, можете не беспокоиться, следом за нами идут акулы, я сам видел, знаете их? они как псы-сенбернары, всегда придут на помощь путнику в беде. Ур-ра! вот это отличный ход. Прямо не вельботы, а три солнечных луча! Ур-ра! Мы летим, точно три жестянки на хвосте у бешеного кугуара! Не видели, ребята, как бежит в упряжке слон по равнине? У повозки спицы так и мелькают; и можно очень просто вылететь, чуть только на пути оказался бугорок. Ур-ра! Вот так чувствует себя матрос, когда катится чёрту в пекло – один нескончаемый рывок вниз под уклон! Ура! этот кит несёт в преисподнюю вечные вести!

Но чудовище не долго мчалось вперёд. Судорожно вздохнув, оно вдруг с громким плеском скрылось под водой. Три линя стали скрежеща извиваться вокруг лагретов, продавливая в древесине глубокие борозды, а гарпунёры в страхе, как бы кит не вытравил лини до конца, изо всех сил пытались замедлить сматывание, зацепив верёвкой за дымящиеся кольца; так что под конец носы всех трёх лодок под давлением линей, отвесно уходящих из свинцовых желобов прямо в глубину, едва не сровнялись с волнами, между тем как три кормы были задраны высоко в воздух. Кит скоро перестал погружаться, и некоторое время они оставались всё в том же щекотливом положении, опасаясь ослабить линь. Правда, бывали случаи, когда из-за этого погибали увлечённые в глубину вельботы, но всё-таки именно этим путём, подсекая сзади живую китовую плоть на острые крючки, удаётся иногда вынудить замученного болью левиафана всплыть на поверхность прямо навстречу беспощадным острогам преследователей. Но даже и не говоря об опасности, сомнительно всё-таки, чтобы подобный способ был во всех случаях наилучшим; ведь естественно предположить, что чем дольше подбитый кит остаётся под водой, тем быстрее иссякают его силы. Потому что поверхность его настолько велика – у взрослого кашалота она достигает двух тысяч квадратных футов, – что давление воды оказывается огромным. Каждому известно, какому сильному атмосферному давлению подвергаемся мы сами, даже здесь, на земле, окружённые воздухом; сколь же велико должно быть бремя кашалота, поддерживающего на плечах своих столб океана в двести морских саженей! Оно должно равняться по крайней мере пятидесяти атмосферам. Один китолов подсчитал, что таков как раз вес двадцати линейных кораблей с пушками, припасами и экипажами.

И кто бы из сухопутных людей мог подумать, глядя на эти три вельбота, тихонько покачивающиеся на волнах под вечной синевой небосвода, между тем как ни стон, ни крик и ни единый пузырёк не подымался из пучины; кто бы мог подумать, что в глубине под этой безмятежной тишиной бьётся и трепещет в агонии величайшее страшилище морей? С носа вельбота отвесно уходил в воду натянутый линь и терялся из виду футах в восьми от поверхности. Возможно ли, чтобы на трёх этих тонких нитях был подвешен великий левиафан, точно тяжёлая гиря старинных часов с недельным заводом? Подвешен? Но к чему? К трём жалким щепкам. Неужели это то самое существо, о котором некогда было сказано с гордостью: «Можешь ли пронзить кожу его копьём и голову его рыбачьею острогою? Меч, коснувшийся его, не устоит, ни копьё, ни дротик, ни латы; железо он считает за солому; дочь лука не обратит его в бегство; булава считается у него за соломину, свисту дротика он смеётся»[254]. Неужто же это то самое существо? Вот этот вот кит? Ах, почему не сбываются слова пророков? Ибо, имея в хвосте своём силу тысячи ног, бежал левиафан, чтобы сунуть голову под подушку океана и спрятаться от пик «Пекода»!