бойся. Ты немного поможешь мне, детка. Нам пора действовать. Приготовь удобную постель, лучше без подушки, принеси кувшины воды, полотенце, а я пока вымою руки, — он с трудом встал, покачнулся и придерживаясь за стены, направился в ванную комнату. «Железная воля. Вот это — самодисциплина, настоящий граф Делафер!» — подумала Виктория с восхищением проследив полуобморчный путь Йохима. Когда доктор вернулся в комнату, девушка, выполнив его распоряжения, сидела в кровати.

— Может быть нам отложить все это на пару дней… или вообще… нерешительно начала она, заметив, как тяжело опустился он в кресло.

— Поздно. Не беспокойся, все очень просто, работа предстоит совсем небольшая. К тому же, я чувствую себя гораздо лучше. Он успел умыться, пригладить волосы и выглядел почти здоровым, только рука, делающая укол, заметно дрожала.

— Сейчас ты поспишь, а я подежурю. Договорились? Счастливых Рождественских сновидений, девочка… Ты любишь сирень? Огромные старые кусты вдруг покрываются светящейся в сумерках пеной цветов… Ароматный воздух, тяжелые прохладные кисти… А пятилистый цветок, как говорят, приносит счастье… Ты знаешь об этом Виктория?

Она не ответила, погрузившись в сон и Пигмалион начал свою работу. Он заранее присматривался к этому лицу и уже точно знал, что должен сделать. Совсем ерунду, если бы не слабость в руках и головокружение. Но ничего: серия легких, настойчивых касаний, чутких поглаживаний и нос приобретает костистую породистую тонкость, губы становятся чуть выразительнее и толще, острый подбородок уменьшается, слегка закруглившись… симпатичная девушка, возможно с еврейской или испанской кровью и эти светлые, лучистые глаза… Он встрепенулся, сообразив, что видит сон, задремав в кресле, а руки, уже создавшие в воображении этап за этапом новый образ, бездействуют, сжимая все еще ненужное полотенце. Что же делать, кого просить о помощи? «Господи, если тебе неугоден я — наказывай или карай меня. Но помоги мне защитить эту молодую жизнь.» — шептал он в полузабытьи, как тогда, на Площади Рыцаря, моля Всевышнего спасти Алису. Нет, не так. Так он никогда не сможет больше просить Его. И никого другого тоже. Алиса, где ты? «…Понимаешь, девочка, Алиса — это больше, чем любовь, важнее, чем жизнь. Это смысл, ради которого существуешь… Легендарный Пигмалион создал Галатею, столь прекрасную, что полюбил холодный камень, оживив его силой своим чувством. Статуя стала живой, теплой женщиной, великолепной, как сотворившая ее мечта… Алиса была воплощением идеала, совершенной работой Верховного мастера, а я лишь вступил в союз с ним, спасая идеал от кощунственных увечий. Возвращая миру ее разрушенные, исчезающие черты, я восстанавливал шедевр… И не заметил, как живая, теплая женщина стала для меня статуей. Идолом, предназначенным для поклонения… Я не целовал эти чудесные, невероятные губы, которые вылепливал, как фанатичный скульптор, задумавший овладеть секретами древних мастеров. Я не спал ночами, вычисляя секрет линии, ведущей от высокого лба к кончику носа, чуть-чуть вздернутому… Я как алхимик, выводил формулу разлета ее бровей и легкой ямки подбородка… И я победил! Я овладел магией чуда… И не смог остановиться. Одной Рождественской ночью, восемнадцать лет назад Пигмалион создал подобие Алисы, точную копию, почти не глядя… Лишь слушая музыку, беззвучную музыку, льющуюся с высоты, гармонию ниспосланную свыше… Кто-то щедрый и мудрый вложил в мои пальцы знание… Я отдал себя до капли, а потом спал, спал… Алиса, я овладел чудом твоей прелести, Алиса…» …Было 11 часов утра, когда в двери дома неслышно вошел человек. Он крадучись миновал гостиную, кабинет, прислушиваясь к тишине, затем тихонько отворил дверь спальни: в распахнутое наполовину окно заглядывало мутное, дымчатое солнце, не согревая спящих. Мужчина в костюме и наброшенном поверх него белом халате, дремал в кресле, поджав колени и обхватив руками, будто пряча от ударов, лохматую голову. В кровати, под двумя одеялами, уткнувшись в подушку спала девушка. Остин бесшумно закрыл окно и потрогал лоб доктора, горячий, покрытый испариной. Потом встряхнул за плечи, с тревогой всматриваясь в идиотически-блаженное лицо.

— Ехи, дружище! Что тут стряслось? Больной приоткрыл глаза, не сразу узнав Остина. Сознание постепенно возвращалось к нему, наполнив взгляд ужасом:

— Который час? Какой сегодня день?

— Одиннадцать. Утро двадцать шестого декабря, — мягко и внятно произнес Остин.

Динстлер рванулся, пытаясь встать, но тут же повис на руках Брауна.

— Куда ты, куда, Ехи… Все хорошо, успокойся, — он усадил Йохима в кресло и протянул ему стакан, бросив в воду маленькую шипучую таблетку.

— Ну-ка, доктор, проглотите мое снадобье, — Браун внимательно наблюдал, как меняется лицо Йохима и когда тот осмысленно посмотрел на него, объяснил:

— Это специальное средство на крайний случай. Для камикадзе и особо рискованных людей. Ненадолго способно поднять из гроба мертвого. Пол часа у нас есть и за это время мы должны удрать подальше отсюда. Ну-ка быстро, докладывай, как я должен поступить с Викторией. Ее можно будить? Йохим посмотрел с таким недоумением, будто его спросили о способах размножения марсиан. — А что с ней, Остин?.. Я… я ничего не помню, — быстро склонившись над кроватью, он тронул плечо Виктории:

— Эй, девочка, пора вставать! Она сонно повернулась на бок, пытаясь спрятать голову под одеяло.

— Постой-ка, голубушка! — Остин развернул Викторию к себе, нетерпеливо заглядывая в лицо, а потом опустил на подушки и недоуменно посмотрел на остолбеневшего Йохима.

— Я, н-н-не хотел… Не собирался… — с трудом выдавил тот и бессильно рухнул в кресло.

— Уф-ф! — Браун резко выдохнул задержанный изумлением воздух и резко тряхнул головой, приводя себя в чувство:

— Вот так сюрприз, маэстро Пигмалион! Рождественская сказка… Но… что же нам теперь делать?

В блеклом свете сырого зимнего дня, подложив под щеку ладошку, сладко улыбалась во сне юная, возрожденная к новой жизни Алиса…

5

Йохим Динстлер долго выздоравливал от крупозного воспаления легких в маленьком пансионе с при католическом монастыре. Его двоюродная сестра Изабелла, ставшая настоятельницей маленького монастыря в горах у австрийской границы, открыла крохотную лечебницу на несколько пациентов, куда приезжали люди, нуждающиеся скорее в душевном, нежели в физическом врачевании. В это время года пансион матушки Стефании пустовал и созвонившийся с ней Йохим получил добро на долгосрочный визит. Он не виделся с Изой после похорон бабушки, а значит, почти двадцать лет. За это время скучная благонравная дурнушка — медсестра из опекаемого монашками дома престарелых успела превратиться в величественную, довольно живописную старуху, полную достоинства и тихой потусторонней радости. «Она нашла себя — подумал Йохим, глядя в темное, изборожденное морщинами лицо. Это ее истинный возраст — возраст крепчающей духовности и плотского увядания. И ее дело — миссия помощи и сострадания.»

— Иза, я могу называть тебя так? — начал Йохим. —