но все еще изменится. Ты же сам знаешь, что хочешь этим заниматься, да? Ты ничего другого не хочешь.

Уорден слушает.

– Ты же знаешь, что ты мой лучший детектив.

Уорден смотрит исподлобья.

– Ну правда. И мне чертовски не хочется тебя потерять, но я не поэтому тебя уговариваю. Правда.

Уорден продолжает смотреть исподлобья.

– Ну ладно, ладно, может и поэтому. Может, я тебе вру и мне просто не хочется сидеть в офисе один на один с этим психом Уолтемейером. Но ты же меня понимаешь. Тебе правда надо подождать…

– Я устал, – говорит Уорден. – С меня хватит.

– У тебя был ужасный год. Монро-стрит, твои дела… Действительно ни одной передышки, но все изменится. Обязательно изменится. И эта фигня с Ларри Янгом – ну слушай, кого ебет?

Уорден слушает.

– Ты коп, Дональд. В жопу этих начальников, даже не вспоминай про начальников. Им по уставу положено быть мудаками. Ну и что? В жопу их. Но ты-то где еще сможешь поработать копом?

– Осторожней на дороге, – говорит Уорден.

– Дональд, послушай.

– Я тебя услышал, Терри.

– Просто пообещай мне одно. Пообещай, что ничего не сделаешь, пока не зайдешь ко мне.

– Ты обо всем узнаешь первым, – говорит Уорден.

– Ладно, – отвечает Макларни. – Тогда мы еще вернемся к этому разговору. У меня будет время порепетировать речь.

Уорден улыбается.

– Ты же завтра выходной? – спрашивает Макларни.

– Я на десять дней. Отпуск.

– Ах да. Наслаждайся. Куда-нибудь поедешь?

Уорден качает головой.

– Дома будешь сидеть?

– Мне надо доделать подвал.

Макларни кивает, не зная, что сказать. Дрели, гипсокартон и прочие аспекты ремонта по дому всегда были для него загадкой.

– Осторожно на дороге, Терри.

– Да я трезвый, – говорит Макларни.

– Ну тогда ладно.

Уорден садится в машину, включает зажигание и выводит пикап на пустые полосы Мэдисон-стрит. Макларни идет к своей машине – надеясь вопреки всему и гадая, смог ли он изменить хоть что-нибудь.

7

Летняя пора и жизнь – это просто, говорит нам Гершвин[48]. Но он-то никогда не расследовал убийства в Балтиморе, где лето кипит, дымит и шкворчит, как тротуар в аду. На улицах от асфальта волнами поднимается тепло, а к полудню кирпичи и «Формстоун» уже обжигают на ощупь. Ни тебе шезлонгов, ни опрыскивателей, ни «пина колад» в десятискоростном миксере «Уоринг»; лето в городе – это пот, вонь и коробочные вентиляторы за 29 баксов, отгоняющие духоту от окон вторых этажей. Балтимор к тому же ассоциируется с болотом, так как построен на заводи Чесапикского залива богобоязненными беглыми католиками, которым следовало бы дважды подумать, когда они увидели первого комара с реки Потапско, впившегося в незащищенный клочок бледной европейской кожи. Лето в Балтиморе – само по себе упрямый аргумент, само по себе критическая масса.

Это время года – бесконечный уличный парад, где полгорода обмахивается веерами на мраморных и каменных крылечках в ожидании, когда с гавани наконец потянет ветерком, который, к сожалению, никогда не долетает до города. Лето – это смены с четырех до полуночи, полные вскидывающихся дубинок и выездов автозаков в Западном районе, где на тротуаре Эдмондсон-авеню между Пейсон и Пуласки сидят триста суровых мужиков и зыркают друг на друга и на проезжающие патрульные машины. Лето – это полуторачасовая очередь в реанимации Хопкинса, звериный хор мата и плача обитателей районных КПЗ, еженощная гарантия очередной лужи крови на грязном линолеуме в очередной забегаловке на Федерал-стрит. Лето – это кабацкая поножовщина в Друид-Хилле, десятиминутные перестрелки на Террас, многодневные бытовые ссоры, которые кончаются тем, что муж с женой вместе отбиваются от копов. Лето – это пора убийств без мотива, сломанных ножей для стейка и гнутых монтировок; пора опасного житья, период массового и немедленного возмездия, 35-градусный естественный ареал Спора, В Котором Побеждают Любой Ценой. Пьяница выключает матч «Ориолс» в пигтаунском баре; западный пацан танцует с восточной девчонкой в центре досуга у Асквит-стрит; четырнадцатилетка толкает парня постарше во время посадки на автобус номер 2 – жизнь каждого из них оказывается на волоске.

На взгляд детектива, начало лета можно точно засечь по первому убийству из-за неуважения, приходящемуся на теплую погоду. Уважение в городе – самый дефицитный товар, и в тридцатиградусную жару вдруг кажется обязательным смыть оскорбление кровью. В этом году лето начинается в теплую воскресную майскую ночь, когда шестнадцатилетний ученик старшей школы Уолбрук умирает от огнестрельного ранения в живот, полученного во время ссоры из-за того, что у его друга с побоями отняли вишневый фруктовый лед за пятнадцать центов.

– Это убийство не связано с наркотиками, – говорит Дэйв Холлингсворт, один из детективов Стэнтона, желая успокоить репортеров, а через них – изнемогающие от жары массы. – Это убийство из-за мороженого.

Лето.

Спору нет, статистика показывает лишь незначительный прирост убийств в жаркие месяцы – ну, если считать скачок на 10–20 процентов достойным термина «незначительный». Но на взгляд любого детектива из отдела убийств, пусть статистики помалкивают, пока не отправятся на патрульной машине в Восточный район на выходные по случаю Четвертого июля. На улицах с летом приходится считаться, сколько бы тел ни зашили в травматологии. Хрен с ними, со жмуриками, скажет вам детектив-ветеран: это из-за нападений без летального исхода – огнестрел, ножевое или избиение – группе приходится бегать всю ночь напролет. К тому же есть самоубийства, передозы и поздно обнаруженные смерти – дежурный мусор, который становится совершенно невыносимым, когда трупы пухнут в 35 градусов. И даже не лезьте к детективу со своими графиками и табличками – он просто от них отмахнется. Лето – это война.

Спросите хотя бы Эдди Брауна в жаркий июльский день в Пимлико, где соседские девчонки пляшут друг с другом на крылечках, пока криминалисты и детективы осматривают место преступления. Погиб молодой человек – застрелен на пассажирском сиденье угнанной машины, в которой ехал по Пимлико к Гринспринг в поисках своего приятеля. Однако тот нашел его первым. Убийство на главной улице среди бела дня – но водитель скрылся, никто ничего не видел. Браун извлекает из разбитой тачки заряженный 32-й, пока девчонки двигаются в ритм песни, практически неузнаваемой из-за выкрученной до предела громкости.

Сначала высокий вопль: «It takes two to make a thing go right…»

Затем партия на бас-гитаре и новый крик сопрано: «…It takes two to make it outta sight».

Убойный хит.[49] Безоговорочный победитель в категории «Звуки гетто», с глубокой линией баса и высокими вскриками поверх четвертного ритма. Стена ударных, четкий ритм и сладкоголосая черная девушка, поющая одни