— Ну вот что, Рудзит, — сказал он наконец и встал, — у нее, судя по всему, крупозное воспаление легких. Взять ее смерть на свою душу я не могу и потому сделаю так: утром я из своей больницы пришлю за ней санитарную машину, поедешь вместе с ней и будешь ей за приемного отца. А мне ты будешь школьный товарищ и дальше не распространяйся. Сам понимаешь, куда я лезу.

— Ну как же не понять, спасибо тебе, Алфред, навек твой должник.

— Дохода с тебя — как с дохлой мыши, — проворчал доктор и ушел.

Всю ночь Самарин оставался в сторожке, спал сидя на табуретке, привалившись к стене. Утром Ирмгардей увезли, она так и не пришла в сознание. Ее тетка накормила его завтраком, и он ушел домой в полной растерянности.

Днем Самарин пошел на рынок — Рудзита не было. Вечером не было его и дома. Самарин не знал, что делать, он понимал только одно — прекратить работу с Осиповым он не может, но без связи она становилась бесполезной.

Только на четвертый день Самарин застал Рудзита дома. Он лежал на постели, не отстегнув протеза. На столе стояла пустая поллитровка. На появление Самарина он никак не реагировал, даже глаз не открыл. Самарин склонился над ним и увидел, кто из глаз его текут, исчезая в бороде, слезы. Самарин присел на край его скрипучей койки. Рудзит открыл глаза и хрипло простонал. Самарин боялся спросить о радистке, уже понимал — случилось несчастье.

Вдруг Рудзит схватил его за руку, резко дернул к себе:

— Что молчишь, каменный человек? Нет нашей Анечки! Нет! Сгорела Анечка! — Он начал всхлипывать, тело его дергалось.

Самарин молчал. Мысли метались в его голове, неуловимые и мутные. Рудзит не отпускал его руку, сжимал ее, как клещами.

— Что же ты молчишь, каменный ты! — вдруг прокричал он сорвавшимся голосом. И точно с криком покинули его последние силы, он отпустил руку Самарина и откинул голову на подушку.

Сколько после этого в комнатушке длилось молчание? Может быть, час, а то и больше. Но вот Рудзит шевельнулся, приподнялся на локте и стал шарить рукой по столу. Зацепил бутылку — она скатилась со стола на пол, звякнула пустым звуком. Он бессильно упал на подушку.

— Ты же не знаешь какая она была, наша Анечка, — хрипло заговорил он, глядя в потолок сверкающими от слез глазами.

Рассказ Гунара Рудзита о радистке Ане

— Я тебе рассказывал, как я еще молодой батрачил у богатого хозяина. Как мы с другим батраком, чтобы выручить из беды нашего товарища, устроили забастовку и добились, что хозяин его не уволил. Того нашего товарища звали Юрис, у него было двое детишек, и меньшой была Аня... Анечка наша. Еще не соображала она тогда, что к чему. Забредет, бывало, на луг и веночки из ромашек сплетает, а потом кидает их в реку. И поет, поет, как жаворонок в небе. — Рудзит глотнул слезы и опять надолго умолк. — Но жизнь безжалостная сволочь. Взяла она в переплет и нашу Анечку. И десяти лет ей не было, когда стала она работать на хозяина — хотела хоть как-то помочь больному отцу с матерью. А только хозяин их вскоре выгнал. Погрузили они свое нищее добро на телегу и тронулись в путь. Анечка, как сейчас помню, сидела на узлах и совсем по-взрослому смотрела на нас своими синими глазками. У меня душа кричала: куда же ты, миленькая, едешь, что там тебя ждет? А что их всех могло ждать? Нищета, жизнь впроголодь и каждый день — обиды... К таким, как они, жизнь тогда была безжалостной. А поехали они искать счастья — так тогда говорили... Прошло несколько лет. Меня жизнь закинула в портовый город Либаву. Но я к тому времени уже прошел первую свою академию, набрался ума у портовиков и знал, что ту сволочь жизнь можно и надо ломать к чертовой матери! Может, помнишь, я говорил тебе, как попал я в свое несчастье, остался без ноги, и превратился из грузчика в связного у портовых коммунистов. И в то время я даже в тюрьме частенько вспоминал нашу Анечку — как в свободный часок расслабишься, захочется думать про что-нибудь хорошее, так сразу вижу ее на лугу, как она веночки заплетает, слышу, как поет. И стал я считать, что борьбу с капиталом и его полицией я веду за Анечку, чтобы у нее жизнь стала другая, на радость, а не на горе. Подумаю так, и у меня силы утраиваются — в борьбе всегда надо знать, а а что она идет.

Рудзит помолчал, и вдруг его заросшее лицо озарила добрая улыбка:

— И представь себе... Однажды посылают меня на связь с комсомольским подпольем там же, в Либаве. Иду. Встреча была назначена днем на пристани, где на приколе стоят рыбацкие сейнеры. Денек весь в солнце купается и в ветерке с моря. Прихожу на условное место и вижу — на самом краю причала стоит высокая худая девушка, смотрит из-под руки в море, а беленькое платье у нее — как парус. Гляжу и глазам своим не верю — Анечка! Подошел к ней поближе, смотрю на нее — она или не она? И она на меня смотрит, глаза прищурила. Я говорю пароль, она — ответный, какой нужен. Тогда я тихо говорю: «Анечка». Она как закричит: «Дядя Гунар!» И ко мне на шею. — Рудзит точно поперхнулся и оборвал рассказ, закрыл глаза, только веки подрагивают. И потом добавил тихо: — Вот так мы с ней и встретились... А потом она частенько прибегала ко мне в мою сапожную будочку возле порта. Прибежит, принесет мне чего-нибудь вкусненького и сидит молча, в море смотрит. К тому времени отца ее туберкулез уже съел, а мать уехала, кажется, в Литву к родственникам. А сама она уже работала тогда на швейной фабрике и действовала в подполье. Тут же вскорости ее и арестовали, бросили в либавскую тюрьму.

Горевал я по ней сколько, может по родной дочери так не горевал бы! Но не прошло и полгода, однажды встречаю ее, и опять по тайным делам, но уже в Вентспилсе. Совсем уже взрослой мне показалась. Спросил, как же ей удалось выскочить на свободу. А она смеется, отвечает: «Прикинулась больной, они перевели меня в тюремную больницу, а я оттуда ночью через форточку вылезла — я ж худая, как тростинка. Только они меня и видели. И теперь дурой не буду — не возьмут, обожгутся, гады!»

Но тут настал уже мой черед попасть за решетку. Однажды, когда я сидел уже в Рижском централе, приносят мне передачу с воли — господи, думаю, от кого же это! Разворачиваю бумагу, а там два пирожка с вишнями и ромашка. Анечка! Мне аж одиночка моя светлее стала...

При Советской власти она на швейной фабрике была главная в комсомоле. Но свидеться тогда все было некогда — работы и у нее и у меня было по самую завязку. И встретился я с ней уже перед самой этой проклятой войной, А война совсем раскидала всех нас — кого куда. Долго я не знал, что с моей Анечкой. И только уже здесь, в Риге, когда через меня всякие связи наладили, однажды из-под Краслава приходит ко мне с оказией письмо от одной моей знакомой. Я, помнится, рассказывал тебе: была тут одна боевая такая бабенка, инструктором райкома партии работала и еще корила меня, что я не теми, что надо, методами работу веду. В войну она стала партизанкой, и письмо пришло мне от нее. И узнаю я, что письмо то она пишет по просьбе бойца их отряда Анечки. Сама, мол, она писать не может, так как в руку раненная. Но уже выздоравливает, и отряд собирается отправить ее на курсы медсестер. Ну и целая куча от нее мне приветов и даже поцелуи.