Вообще, для Виктора Гюго все персонажи существуют в социальной определенности. Но у него и тени нет социальной предопределенности. В то время как многие реалисты XIX века как раз этим грешили: у них социальная определенность превращалась в социальную предопределенность. Социальная определенность у Виктора Гюго никак не исключает в человеке внутренней свободы. А эта свобода — это и есть романтическое начало. Роман «Отверженные» весь на этой страсти держится, на таком социальном расцвете личности. Каторжник Жан Вальжан превращается в необыкновенную фигуру, в героическую личность, в человека необычайных моральных масштабов. Или проститутка Фантина, мать Козетты. Это одна из главных тем Виктора Гюго: в человеке нет никакой социальной предназначенности, нет никакого социального фатализма. Если, мол, родился лакеем, так тебе лакеем и следовало быть. Проститутка никогда не может быть допущена в хорошее общество и прочее, и прочее.

Откуда у Виктора Гюго эта социальность романтизма? Почему это связано с Францией? Не забудьте, что Франция 30–40-х годов прошлого века — это страна с наиболее обостренной социальной жизнью, страна высокой социальной и политической жизни, страна, изобилующая социальными идеями. Надо помнить, что вообще французские романтики — современники великих утопических социалистов. Сен-Симон в то время уже умер, но осталось очень много сенсимонистов, которые самостоятельно и чаще гораздо удачнее, чем это делал их учитель, развивали его идеи. Современники Виктора Гюго — Фурье и фурьеристы. Во Франции 1820–1830-х годов существовал социализм во множестве оттенков, школ и течений. И существовал так называемый христианский социализм, который для Виктора Гюго имел большое значение. Христианский социализм, во главе которого стоял Ламенне. Это была попытка соединить социалистические идеи с христианством. Она очень увлекла Виктора Гюго. «Отверженные» пронизаны идеями христианского социализма. Один из привлекательных, пленительных героев романа — законченный христианский социалист епископ Мириэль, учитель Жана Вальжана, тот самый епископ Мириэль, которой выкупил душу каторжника у самого дьявола за пару серебряных подсвечников.

Виктор Гюго очень окрашен социализмом, утопическим социализмом, который у него синтезируется с романтикой. И это естественно, так как утопический социализм в области социальной мысли и был романтическим. Напомним, что до появления «Отверженных» французскую публику уже поразил роман Э. Сю «Парижские тайны». Социальный аспект в немалой степени присутствовал и в «Графе Монте-Кристо» А. Дюма, и в «Мемуарах дьявола» Ф. Сулье. Поэтому связь утопического социализма с романтизмом была очень естественной, натуральной. И вот благодаря тому, что у Виктора Гюго романтизм ближайшим образом связан с социальными идеями, с социальной жизнью, его романтизм имеет ту определенность, которая, скажем, чужда немцам. Да и англичанам. Сравните Виктора Гюго и Шелли. Или тем паче Виктора Гюго и, скажем, Новалиса. Даже на первый взгляд странно, что все трое называются романтиками. Да, у романтизма Виктора Гюго есть определенность. Его романтизм, по меткому выражению Н. Берковского, «обладает некоторой телесностью». У тех эфирность, а у него — телесность. Это романтизм телесного цвета. Не тот лазоревый романтизм, который мы знаем по Новалису, Шелли и другим. Это объясняется всем состоянием Франции того времени. И тем, что бок о бок с Виктором Гюго уже появляются во Франции реалисты. Величайший из реалистов Запада XIX века — Бальзак — это, можно сказать, сосед Виктора Гюго, ближайший его сосед. Никогда никакое литературное движение не существует само по себе. Всегда надо иметь в виду: а что было с ним рядом? А рядом с романтизмом существовал уже высокоразвитый реализм. Реализм Бальзака. Чего не было ни у немцев, ни у англичан. И это соседство, конечно, окрашивало французский романтизм. Сосед Шелли в Англии — еще более лазоревый, чем сам Шелли, Блейк. А во Франции сосед Виктора Гюго — Бальзак. Тот самый Бальзак, который написал беспощадную статью по поводу «Эрнани», но который в то же время был очень понятен и близок Гюго. В день похорон Бальзака Виктор Гюго произнес над его могилой горячую речь.

Итак, в человеке возможны обороты, превращения, возможности необычайного роста. Если хотите, это и есть присутствие демонической, надчеловеческой сущности в каждой личности. Сущности, которую не может истребить и подчинить себе никакой социум. Отсюда принципиальные персонажи этого романа могут с такой легкостью переходить из человеческой в иную, мифологическую ипостась. Так, епископ Мириэль — это сам Христос, Жавер — дьявол, а вся семейка Тенардье, за исключением их детей, например Гавроша, — это дьявольская община, символизирующая собой весь преступный мир Парижа. Социум, безусловно, присутствует в романах Гюго и в «Отверженных» в том числе, но он не довлеет над жизнью, жизнь, настоящая, подлинная, разворачивается в иных, несоциальных сферах, в сферах, где, как в средневековых мистериях, Бог и Дьявол борются между собой за душу бывшего каторжника по кличке «Обмани смерть». Можно сказать, что «Отверженные» — это какая-то социальная мистерия.

Персонажи Виктора Гюго многовариантны. То, как они существуют сейчас, в данную минуту, — это только один из вариантов их личности. А они могут быть другими, и совсем другими. Почему? По законам мистерии, характеры не нуждаются в подробном описании случившихся перемен. В мистерии мы принимаем самые неожиданные изменения, что называется, на веру. По этой причине Жавер совершит самоубийство, когда убедится, что Жан Вальжан бескорыстно спасает Мариуса. Дьявола Жавера поразит этот поступок, и он бросится в Сену, как легион бесов в облике свиней бросится с обрыва при виде светлого лика Спасителя. Какие здесь могут быть еще реалистические объяснения с точки зрения «верю-не верю» Станиславского? Нет в мистерии никакого реализма. Бросился дьявол в реку, пораженный чужой святостью — вот тебе и все объяснения. Но то, что у другого писателя могло показаться искусственным и неправдоподобным, у Гюго вызывает абсолютное доверие. Почему? На наш взгляд, это доверие и эта вера в неожиданные превращения героев романов Гюго объясняется тем, что автору, как никакому другому романтику, удалось поймать в свой парус одну очень воздушную субстанцию. Эта субстанция весьма эфемерна, о ней все знают начиная с незапамятных времен, эта субстанция всегда волновала лучшие умы человечества. О ней писали и слагали свои поэмы и философские трактаты древние греки, эпоха Средневековья была буквально очарована ей, Ренессанс в этом смысле ничем не отличался от предшествующих времен и т. д. Так о чем все-таки идет речь? Сколько античных трагедий и средневековых мистерий пытались выразить, понять и объяснить природу этого явления? И вот настал черед Виктора Гюго. И ему удалось то, что до него никто так и не смог сделать. В парус своего гигантского воображения Гюго удалось поймать страшное дуновение самой Судьбы. Именно Гюго удалось передать всю ее подлую изменчивость, все ее непостоянство и все человеческое бессилие перед этой поистине демонической силой.

В самом начале своего первого романа «Собор Парижской Богоматери» автор задает эту тему, тему, обозначенную как Ананке: Клод Фролло, один из главных персонажей романа, пишет его на стене собора. Подлинный герой романа — это «огромный Собор Богоматери, вырисовывающийся на звездном небе черным силуэтом двух своих башен, каменными боками и чудовищным крупом, подобно двухголовому сфинксу, дремлющему среди города…». Как и в своих рисунках, Гюго умел в своих описаниях показывать натуру в ярком освещении и бросать на светлый фон странные черные силуэты. Гюго был способен любить или ненавидеть неодушевленные предметы и наделять удивительной жизнью какой-нибудь собор, какой-нибудь город и даже виселицу. Его книга оказала глубокое влияние на французскую архитектуру. До него строения, возведенные до эпохи Возрождения, считали варварскими, а после появления его романа их стали почитать, как каменные Библии. Создан был Комитет по изучению исторических памятников; Гюго (формировавшийся в школе Нодье) вызвал в 1831 году революцию в художественных вкусах Франции. Многих возмущала эта история о священнике, пожираемом страстью, пылающем чувственной любовью к цыганке. Во главе романа, знакомя нас с внутренним устройством собора, он написал: «Ananke»… Рок, а не Провидение… «Хищным ястребом рок парит над родом человеческим, не так ли?» Рок — это трагедия мухи, схваченной пауком, люди — жалкие мухи, тщетно бьющиеся в тенетах, наброшенных на них судьбой, а высшая степень Ananke — рок, управляющий внутренней жизнью человека, гибельный для его сердца.