— Надо будет спунктировать. Сейчас я её сфотографирую. Вот этот зафиксируй… Вставайте.

Я не мог разогнуться из-за мочи. О, бог, больше никогда не буду ебаться! Он подал мне туалетную бумагу. Только теперь, благодаря этой необычной кисте, он посмотрел на меня, как на человека, и уже не хмурил брови с отстраненным видом. Потом он показывал мне снимок: черно-серый полукруг и на нем пятнышки, одно действительно большое.

— О вас можно научную работу написать.

— Да-а, классно.

— Я на выходные могу отпустить вас домой.

— Хорошо, классно.

— В понедельник вы здесь, с вечера ничего не есть и побриться.

— Побриться?!

Он нахмурился моему удивлению.

— Надо выбрить лобок и промежность.

Холодное, испещренное крупными снежинками пространство передо мной. Сбоку, на дорожке, два парня подкуривают сигареты. Сгорбившись, я шел «домой». И вдруг один из парней, свернув с прямого пути, намеренно надвинулся на меня, раскинул руки и с пьяной ухмылкой приобнял, приблизил свое лицо… и я увидел суеверный испуг, растерянность в его глазах: «Ой, извини, ошибся!» Он отшатнулся, пошел бочком и снова глянул на меня с недоверчивой и смущенной ухмылкой.

— Да, блин, приколоться хотел над тёлкой, а это мужик, — сказал он, быстро догнав своего друга. — Ошибся как-то…

Тот засмеялся.

Такое уже было со мной, и теперь я понял, что он не ошибся. У меня широкоплечая, абсолютно мужская фигура в мешковатой куртке, но вокруг и на каком-то протяженном расстоянии от нее женская аура — я резко оглянулся, будто хотел застать Её позади себя… Стоял и с брезгливым укором смотрел на это пустое белоснежное пространство между мной и тем местом, где парень в шутку кинулся меня обнимать.

Я пришел после обеда. Татуня курила сигарету в янтарном, длинном мундштуке, в руке книга Сорокина «Сало».

Санька радовался, отдыхала и очищалась с ним душа. Тащил его на снегокате, замирал и зажмуривался — «спуНКтиРовАть».

— Давай, давай, Анвал! — пищал он. — Что ты встал?

«Это, значит, проКАлывАть… Когда же, с кем и в какой момент мне надо было одеть презерватив?! Ох, если бы знать… Может быть, с Надькой или с Марусинькой».

В свое обычное время Няня не пришла. Задерживается, наверное, новая работа. Не пришла она и к двенадцати. Не было ее и ночью, и даже не позвонила. Странный бессонный свет квартиры. Недоумевающие, раздражительные вещи. Татуня ходила в халате, молча, не замечая меня, будто бы обвиняя в том, что Няня неизвестно где.

Сгорбившись, смотрел фильм про войну. По всему заснеженному полю лежали замерзшие немцы, поземка, и я почувствовал, что завидую им всем своим телом, я тоже хотел бы вот так же лечь мертвым и спокойным в снегу.

Потом вдруг вспомнил и начал искать. Я обыскал всё, но так и не нашел. Этой вечной Няниной сумки с мыльно-рыльными принадлежностями не было. Она с утра знала, что ночью не придет. Я лежал на ее широкой кровати и широко раскрытыми глазами смотрел на видеокассеты на высоком шкафу:

«СЕКС ЖИВОТНЫХ МИРА».

Ночь особенно темна перед рассветом. Ранним утром воскресенья, пока Татуня и Санька спали, собрался назад в больницу. Даже здорово, что мне было где жить, там даже столовка есть. И я обернулся на входе в метро. У подъезда встала «Волга», из нее, смеясь своим смехом со срывающимися интонациями, вылазила Няня и шутливо отбивалась от кого-то. Ее зеленое двубортное пальто, плотно облегающее все ее такое женское. Следом вышел Велин, они обнялись у подъезда. У нее еще был я, а она целовалась с женатым мужиком, который ее не любил, просто снова проснулся интерес к Няне из-за ее новой работы, из-за того, что я у нее появился. Ему интереснее было любить ее, обманывая меня. И у нее появились новые перспективы, и я был уже из прежней жизни, которую объяснять новым знакомым — только заморачиваться.

Да, я сам первый изменил ей и не служил, как женщине, но ведь я так спешил к ней когда-то, и не хотелось, чтоб кончалась ее сказка. У меня снова заболело сердце, как оно болело с Асель. Что это за морока такая, ведь я все уже понял с женщинами, что за сила снова бросила меня к Няне, о чем я думал? Мучительная татарская сила.

Острый и болезненный утренний свет заливал эту комнату, в центре стояла высокая кушетка — гладильная доска для больного. У окна возились две медсестры, молодая и старая. Они не обращали на меня внимания, но я знал, что они здесь из-за меня, на всякий случай, вдруг что-то пойдет не так. И в комнате все замершее, нацеленное только на то, что сейчас произойдет.

— Раздевайтесь, — нахмурившись, сказал врач. — Всё… догола.

Я разделся, сжимаясь в глубине своего одеревеневшего тела, видя все сине-фиолетовыми фрагментами и пятнами, и как-то особенно не замечая женщин медсестер, будто они — слепые пятна моего глаза.

— Не сюда, — услышал я. — ……….

Он показывал на нечто, скрытое ширмой. Это было гинекологическое кресло. Взобрался на него.

— ……ги……жь, — сказал он.

— Что?

— Ноги сюда положите.

Она сидела в раскорячку. Беззащитная, развратная и глупая поза. Это все-таки случилось.

— Яйца можете подтянуть?

ОН был маленький, словно клитор. Это она довела меня. Эта женщина во мне усадила меня на это кресло.

— Да, хорошо, — говорил он, словно не видя ничего такого моего.

Что-то звякнуло, как вилка об нож.

Он повернулся, высоко поднимая локоть и снимая облатку с длинной иглы, похожей на провод. Сзади тихо подошли медсестры. Он подвел руки и стал вталкивать что-то похожее на комок бумаги с острыми краями. Он вталкивал это больно и совсем не туда, куда надо.

— Кишечник не чист, — отметил он про себя.

И вдруг там, где мы с нею оба прятались, я почувствовал эту странную боль. Я ее чувствовал в себе, сквозь оболочку другого существа. И явственно был слышен этот внутренний хруст, я почувствовал слухом тела этот треск натянутой плоти. Боль нарастала, но все-таки не становилась моей. Это она сейчас чувствовала себя шашлыком на шампуре.

— …………, — говорил врач.

Но она его не слышала.

— Я сейчас потеряю сознание, — сказал я.

Но губы мои не шевелились. Это она вскрикнула во мне.

— У меня падает кровяное давление.

Потом у нее потемнело в глазах. Слышится звук пощечин. Ширма дергалась в глазах.

— …жете идти, — услышал я.

Я стояла, держа в руке одежду, и не прикрывала свой членик. Потом оделся. Рядом с ней шли медсестры, на всякий случай. Щеки горели. Я пришел в палату и прилег. Наступила тишина.

Они смотрели телевизор и постепенно засыпали. Последний дед зевнул и попросил выключить телевизор, когда лягу спать. Я, положив ладонь под голову, искоса смотрел на беззвучный экран. Это была криминальная хроника. Я увидел Юру. Он смотрел с экрана и зажмуривался, чувствовалось, что там очень яркий свет. Он был в наручниках. Какая-то москвичка говорила о его преступлении с абсолютным спокойствием и постояннооднообразным осуждением на лице.