ходил и все повторял: «А кто же будет отвечать за ужасы этого боя?» Прошло с тех пор 47 лет, а яркость пережитого нами в этом бою жива своей изумительной жертвенностью Корниловских ударных полков, которые в упорной атаке почти все пали. Ужасы этого заключались не в том, что наши жертвы были так велики, а в том, что командование не вняло доводам начальника нашей дивизии и командиров 1-го и 2-го полков, отказавшихся при таких условиях от атаки, и только после второго приказа они должны были двинуть свои полки на проволоку укреплений Любимовки. Что побудило штаб 2-го корпуса пустить нас в атаку в момент, когда наша главная сила – артиллерия и тяжелые пулеметы – не могла действовать, а ударники едва двигались?! Да, эта операция спасла тогда армию от разгрома, но, по-нашему, этого можно было добиться и без столь кошмарных жертв, которые были принесены нами в боях под Любимовкой и Каховкой.

Считаю своим долгом поместить в своих материалах и переживания в бою под Любимовкой тех, кто был непосредственным исполнителем этого жестокого приказа: «Ценой Корниловской ударной дивизии атаковать, не считаясь с доводами командования дивизии».

«Люксембург, 1964 год.

Дорогой Михаил Николаевич! Я обещал вам дать свою заметку – свидетельство, как участник боя и атаки Любимовки в 1920 году. Не берусь судить о том, насколько мне удалась эта работа в смысле ее пригодности как материала для описания боевых действий нашего родного 2-го Корниловского ударного полка. Исполнил свой долг и написал то, что знал, чувствовал, пережил и чему был свидетелем как чин офицерского батальона 2-го Корниловского ударного полка. Многое я выпустил как личные переживания и личные чувства по отношению к тем людям, коим я обязан жизнью, с которыми свела судьба на службе Родине во 2-м Корниловском ударном полку с начала его формирования. Буду удовлетворен, если я хоть чем-либо малым помог вам в вашей нелегкой задаче по сбору материала, приведению его в порядок и т. д. Вы делаете большое и нужное дело в невероятных условиях, но это наш долг чести на службе Родине. Храни вас Господь!..»

Для того чтобы яснее представить себе атаку Любимовки, автор письма кратко вспоминает напряженные бои: наш прорыв за Перекоп, в Северную Таврию, разгром двух корпусов Жлобы в 8000 шашек, где 2-й Корниловский ударный полк нанес ему первое поражение, и продолжает: «Большой Токмак… Каждодневные напряженные бои с лучшими красными частями велись почти два месяца. 15 июля 1920 года, в день нашего полкового праздника, – гибель основателя 2-го Корниловского ударного полка и его командира, полковника Пашкевича. Командование полком принимает его помощник, полковник Левитов. Потери корниловцев неисчислимы, а свежих сил взять неоткуда. А боевая обстановка такова, что остается только драться до последнего патрона и до последней капли крови».

После описания причин, заставивших наше командование перебросить нашу дивизию для ликвидации прорвавшихся красных от Каховки, он продолжает: «В половине августа корниловцы уже атакуют холмы и курганы красных у Верхних и Нижних Серагоз. Красные, отступая, стойко дерутся. В конце концов они прижаты к Днепру. Корниловцы в беспрерывных, бессменных боях понесли колоссальные потери и дошли до предела напряжения всех человеческих сил. Начиная с Перекопа, с 24 мая, вплоть до 21 августа, – это без трех дней три месяца беспрерывных боев, напряжения всех возможных и невозможных человеческих сил, без оглядки назад: везде враг, везде одно и то же: бой, атака, победа или смерть. Притока свежих сил нет, нет передышки, нет и не может быть отдыха. По всей вероятности, необходимость общей боевой обстановки, просто нужда заставили высшее командование отдать корниловцам приказ: «Во что бы то ни стало взять Любимовку и безостановочно развивать успех…» А Любимовка-то окопана в несколько рядов колючей проволокой. В окопах сидят свежие бойцы, пулеметные гнезда повсюду. Честно спрашиваю, что у нас, получивших приказ атаковать, было в тот момент? Порыв, голые руки вымотанных до конца людей с винтовками и те, что на тебе, носимые патроны…»

Прошло с того времени ровно сорок четыре года, написано много и прочитано немало и нашей и советской военной литературы. Но все еще не сказано последнее заключительное слово. Его скажет в свое время история, которая будет брать нужное ей беспристрастное суждение из приказов, боевых журналов, описаний, показаний. Так вот еще одно показание, если оно достойно приобщения к архиву Корниловских частей.

«Атака Любимовки. К Любимовке, как видим, мы подходили «не с парада», к полуночи 20 августа. В 3 часа ночи выступили, чтобы занять исходное положение согласно приказу «в 4 часа 21 августа атаковать Любимовку». Какой-то куцый час – полтора для подготовки и отдыха. Тот, кто участвовал вообще в боях, тот, кто воевал в Гражданскую войну, те поймут с двух слов, что в данном случае отдыха как такового даже и в полтора часа не было. Тут уже где застала команда: «Стой!» – садись или ложись прямо на дороге, что было или что случайно достал – закусил, запил. Вследствие предельной усталости не хотелось и думать, что скоро снова в атаку. Какая-то апатия, безразличие и к самому себе, и к тому, что происходит вокруг. Внезапности атаки не получилось. Мы еще не подошли в исходное положение к Любимовке, а красные уже всполошились по всему фронту. Наш соседний корпус начал атаку западных укреплений раньше нашего подхода к месту атаки. В темноте мы бросились в атаку, нас встретили таким ураганным огнем, что только держись!.. Голыми руками и винтовками рвали, валили с кольями проволоку, помогая ногами, неистово крича «Ура!». Наша 1-я офицерская рота нашла или случайно набрела на проход, затянутый колючей проволокой на деревянных кольях, раскидав эти колючие козлы и образовав проходимые ворота. А дальше опять темень, проволока и беспредельный огонь. Офицерский батальон 2-го Корниловского ударного полка занял окопы противника, но какие и что впереди, справа, слева – неизвестно и не видно. А убийственный ружейный и пулеметный огонь со стороны красных не прекращался, но нет с их стороны и контратаки. Я был скошен пулеметной очередью, повалившись и повиснув на проволоке. Получил рану в левую руку, около самого сгиба локтя, и в левую ногу, в область паха. Оба ранения навылет. Теперь мне стало известно, что был приказ об отступлении. Тогда, за проволокой, придя в себя и какими-то нечеловеческими усилиями, здоровой рукой и ногой отвязавшись от проволоки, мне казалось, что наши впереди или распространились вправо, влево. Но странное затишье, нарушаемое отдельными выстрелами, говорило другое, что наши отошли, бросив