В тот день мы с Танькой и Юриком были около «Пльзеньского» ровно в двенадцать. Юрик, большой любитель пива и к тому же микробиолог, был безоговорочно принят в эту пивную компанию.

Был обыкновенный рабочий день, но все равно хвост около ресторана был метров на пятнадцать. Когда мы проходили вдоль томящейся на июльской жаре очереди, она пришла в некоторое волнение, понимая, что мы-то идем без очереди.

Вслед нам послышались какие-то выкрики. А один из страждущих даже приподнял соломенную шляпу и вежливо, но с некоторой иронией поклонился мне. Я пожала плечами — мол, сама буду прорываться с боем… Но у меня осталось ощущение, что этого человека я где-то видела…

Основная компания медиков пришла сюда в половине одиннадцатого и вошла в ресторан с открытием, в числе первой сотни жаждущих. А нас встречать отправили Мишку Галкина как самого представительного. Он перешел служить в армию и ходил в капитанской форме.

— Мужики! — басил он, обращаясь к волнующейся очереди, — на них уже заказано, шпикачки стынут, пиво выдыхается…

Очередь недоверчиво утеснилась и пропустила нас.

Швейцар, как следует задобренный Галкиным, гостеприимно улыбался, обнажая ряд крепких стальных зубов. Чем-то он мне напомнил Евгения Кондратьевича.

Уже проходя мимо швейцара, я вспомнила, где видела человека в соломенной шляпе, как его зовут, и даже сама удивилась своей памяти. Это был Наум, поэт-переводчик, которого я только один раз больше десяти лет назад видела в мастерской у Ильи.

— Слушай, Галкин, — я отвела Мишу в сторону. — Там, в очереди, ты увидишь человека в шляпе. Это мой хороший знакомый, зовут его Наум, попроси швейцара пропустить его.

— Чего?! — взревел уже махнувший с полдюжины кружек Галкин. — Да я его так зарядил, что всю очередь можно без очереди пропустить!

Он выглянул за дверь.

— Наум! Чего вы там стоите, мы без вас не начинаем… — зычно соврал Галкин. — Давай, Нема, быстрее. — И, обращаясь к очереди: — Да ладно, ребята, все пройдете! На них же заказано! Вы же видите: гнилая интеллигенция — себя не помнит! — осклабился Мишка и, вызвав этой немудрящей шуткой сочувствие очереди, погасил ее возмущение.

Вместе с Наумом в ресторан вошел высокий красавец восточного типа.

— Здравствуйте. Спасибо вам огромное… — Наум галантно наклонился к моей руке. — Совершенно не рассчитывал, что вы меня узнаете… А я вот, к своему стыду, совершенно не помню, как вас зовут…

— Меня зовут Маша.

— Маша, позвольте вам представить моего друга Олжаса… — Он назвал его фамилию. — Олжас блистательный поэт, и если вы его еще не читали, то вам предстоит открытие…

— Очень приятно, — сказала я, протягивая руку Олжасу. Тот не поцеловал ее, как Наум, а крепко пожал. — Галкин, у нас найдется еще два места для двух поэтов?

— Это Олжас поэт, а я переводчик, — скромно сказал Наум. Так я познакомилась с Олжасом.

3

Тот день мы закончили в пестром зале Центрального дома литераторов, куда не без труда, в несколько приемов, провел нас Олжас. Правда, до ЦДЛа добрались самые стойкие бойцы во главе с несгибаемым Мишкой Галкиным. Татьяна с Юриком давно ушли домой. Славку вслед за ними утащила его законная, Нему мы потеряли где-то по дороге, но все равно народу набралось столько, что пришлось сдвигать два столика.

Пили почему-то «Фетяску» и закусывали бутербродами с сыром, и это после — Пльзеньского с его пивным и рыбным великолепием… Но все равно было весело и за соседним столиком сидел Окуджава.

— Хотите, я вам покажу самое любимое место в Москве? — шепнул мне Олжас.

— А это далеко?

— Нет. Совсем рядом.

— Тогда хочу.

Он привел меня на Тверской бульвар.

— Вот место, с которым у меня связано очень много… — сказал он и пристально посмотрел на меня, не понимая, почему я улыбаюсь…

— Вам это неинтересно?

— Что вы, совсем наоборот…

— Но вы так иронично улыбаетесь…

— Это я о своем, продолжайте, пожалуйста.

С некоторой неуверенностью в голосе он рассказал о Литературном институте, который закончил недавно, о студенческих проделках, о знаменитых руководителях семинаров. Показал, на каких лавочках выпито особенно много портвейна. Назвал имена известных молодых литераторов, которые учились вместе с ним…

Потом он читал свои стихи. Они поразили меня своей необычностью, совершенно незнакомыми ритмами, экспрессией и каким-то мальчишеским хулиганством, соседствующим со взрослой восточной мудростью, от которой веяло тысячелетиями…

Потом рассказал о себе, об Алма-Ате, где жил постоянно, о бесконечных казахских степях, о ночной охоте на сайгаков, о своих московских друзьях, которым он не дает забывать о себе частыми набегами.

Оказывается, он был только наполовину казах, а на другую половину русский…

Потом мы с ним снова прошли по всему бульвару от Пушкинской площади до памятника Тимирязеву, и он увлеченно рассказывал мне о местных достопримечательностях, показывал «эффект Тимирязева», заключающийся в том, что если подойти под определенным углом, то будет казаться, что великий ученый мочится…

— Но почему вы все время улыбаетесь? — снова подозрительно спросил он.

— Вы сами рассказываете забавные вещи и спрашиваете, почему я улыбаюсь…

— Нет, вы не так улыбаетесь… Вы с тайным смыслом улыбаетесь.

— Ну хорошо, — сказала я. — Хотите, я тоже покажу вам свое любимое место?

— Конечно, хочу! — с пылкостью поэта воскликнул он.

— Тогда смотрите…

— Не понял, — нахмурился поэт.

— Смотрите, — я обвела рукой окрестности, — это и есть мое самое любимое место в Москве. Я здесь живу. Вон видите серый дом с узкими окнами в эркерах?

— Вижу, — растерянно сказал поэт.

— Видите, на третьем этаже четыре окна не горят? — Вижу.

— Это моя квартира…

— А я-то, дурак, распинался, про Тимирязева рассказывал… И с кем же вы там живете? — осторожно спросил Олжас.

— Одна.

— Тогда пойдемте к вам, и я сварю вам кофе, — оживился он, и в его раскосых глазах сверкнули хищные огоньки.

— Только не сегодня, — мягко сказала я.

— Но почему?

— Нет, нет, — сказала я. — Сегодня ко мне нельзя.

— Да вы не бойтесь, это только с виду я дикий кочевник, а на самом деле я смирный и воспитанный.

— Это особенно заметно по вашим хулиганским стихам. И вообще, где вы видели благовоспитанного поэта? — рассмеялась я.

— Честное слово — я исключение. Меня даже в детском садике всем в пример ставили… Хотите, я вам на деле докажу…