славу там и расцвет в ней его учения, Фрейд написал историю невроза одного из ее президентов; а о России, с которой он был связан множеством духовных нитей и лидеры которой были больны несравнимо тяжелее и интереснее Вильсона, он почти всю свою жизнь хранил горькое молчание.

Социально-психологические эксперименты в Варьете

Подобно Фрейду с Вильсоном, Буллит и Булгаков родились в один и тот же год – 1891. При всем различии их судеб и положений в их характерах и интересах было немало общего. Буллит, пациент интерпретировавшего даже фамилии Фрейда, и Булгаков, автор множества смешных и странных фамилий, – оба они не могли не заметить и не обсудить сходства их собственных имен (одним из ранних псевдонимов Булгакова был даже М. Булл).

О чем рассказывал Булгакову Буллит? О парижских красавицах и о голливудских приемах в бассейнах? Или о теории Фрейда, о том, что все в человеке, хорошее и плохое, объясняется как реализация его сексуальности, но только нынешнюю политическую жизнь так не объяснишь, вот хотя бы то, как шпионит себе во вред этот Штейгер… Или о том, как он, Буллит, был наивен, думая, что московское население изменилось внутренне под влиянием великого эксперимента, а оно – достаточно сходить в Варьете – не изменилось ничуть, если не считать «аппаратуры»?

Или о том, как прав был Гёте, и мир, пройдя дьявольские искушения, все же изменится к лучшему? Фраза Мефистофеля «Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо», составляющая эпиграф к роману «Мастер и Маргарита», цитируется и в Предисловии к книге о Вильсоне (в том смысле, что Вильсон, в противоположность Мефистофелю, все хотел добра, но всегда творил зло). Мы не знаем, в каком из текстов эта фраза появилась первой; оба писались одновременно и много раз переделывались на протяжении всего десятилетия. Буллит мог перенести ее от Фрейда к Булгакову или, наоборот, воспринять от Булгакова и вставить в свою с Фрейдом рукопись.

Собеседником посла был человек, проживший свою жизнь в таких условиях, которые, подобно личности Сталина, выходили за пределы понимания; бывший врач-венеролог, пролечивший в свое время немало сифилитиков и сделавший пару десятков абортов; любитель политики, заполнявший страницы своего дневника злорадными анекдотами о большевистских вождях и детальным изложением международных переговоров советского правительства; знаменитый в этой стране писатель, который сочинил множество странных людей, чьи слова и поступки кажутся естественными миллионам его читателей. Буллиту должно было быть любопытно, с чем согласится и с чем будет спорить его московский собеседник. Но, конечно, посол представить себе не мог, ассоциации какой силы и блеска возникнут у этого симпатичного, старавшегося никогда ни о чем не просить человека; какими будут импровизации на темы его, Буллита, случайных слов и жестов, необыкновенной его личности и банальных московских наблюдений; в какую Историю он войдет.

Герой романа Булгакова, «иностранный специалист», снова, после длительного перерыва, приезжает в Москву начала 30-х с вполне определенными целями – с намерением посмотреть на «москвичей в массе» и оценить происшедшие с «народонаселением» психологические изменения. Средства, которыми он располагает, производят на непривычных москвичей впечатления дьявольских; но его цели вызывают совсем не мифологические ассоциации. Наделенный магическими возможностями для постановки эксперимента, в своих выводах он пользуется обычной логикой экспериментатора. «Горожане сильно изменились, внешне, я говорю, как и сам город, впрочем… Но меня, конечно…интересует… гораздо более важный вопрос: изменились ли эти горожане внутренне?» – задает Воланд сам себе, своей команде и своим испытуемым профессионально поставленный вопрос, тот самый, который не раз (например, в «Неудовлетворенности культурой») ставил и Фрейд. – «Да, это важнейший вопрос, сударь», – подтверждала свита. Действительно, это тот самый вопрос о возможностях преображения человека, который интересует русскую культуру – и символистов Серебряного века, и современных Воланду педологов.

Дьявол не просто мучит и не только терзает; он искушает и испытывает. Из современников Булгакова об этом очень ясно писал Вячеслав Иванов: гётевский Мефистофель, считал Иванов, испытывает Фауста так же, как ветхозаветный Сатана – Иова, и находит-таки единственное уязвимое место – «сферу вожделений»; не случайно первая же экскурсия Фауста сo всемогущим гидом оказалась направлена на кухню ведьм. Булгакову, в отличие от Гёте, Фрейда и Иванова, вожделение не кажется самым страшным и самым загадочным в человеке. Люди нового века, Мастер и Маргарита, уверенно предаются своей любви, и Воланду не приходится ни искушать их, ни как-либо иначе интересоваться эротической стороной их жизни. Для Воланда и Булгакова тайна человека в другом: в жестокости и милосердии; в зависимости и способности к сопротивлению; во власти над толпой и слиянии с ней.

Я вовсе не артист, настаивал Воланд, пытаясь разъяснить свои познавательные задачи и методы, «просто мне хотелось посмотреть москвичей в массе, а удобнее всего это было сделать в театре»[22]. И действительно, он проводит в московском Варьете ряд логичных, отменно поставленных экспериментов. Реакция на неопределенность и молчание: публика в напряжении и тревоге. Реакция на деньги: дождь из купюр вызвал всеобщее веселье, изумление и возбуждение. Реакция на смерть: оторванная голова вызывает в публике истерику, а потом женский голос просит проявить милосердие. Что ж, реакции адекватные, можно сказать, общечеловеческие. Воланд рассуждает: «Они – люди как люди… Любят деньги, но ведь это всегда было… Ну легкомысленны… Ну что же… и милосердие иногда стучится в их сердца». Решающий эксперимент на проверку ницшеанско-большевистской гипотезы о возможности переделки человека поставлен. Для Булгакова и Буллита он был мысленным; литературный Воланд осуществляет его в действии; в реальности эксперимент завершится только полвека спустя. Итак, ставится диагноз, точнее которого и сегодня никто не сформулировал: «Обыкновенные люди… в общем напоминают прежних… квартирный вопрос только испортил их».

Идея преображения человека волновала Булгакова как ключевая проблема эпохи. В «Собачьем сердце» он дал нам один ее образ; в «Мастере» – другой, не менее яркий. Иван Бездомный после встречи с Воландом проходит полный цикл «переделки». Столкновение с дьяволом, острый бред и психиатрическое лечение превращают пролетарского поэта-пьянчугу в добропорядочного советского профессора. Этот советский человек, фамилия которого в очередной раз намекает на «квартирный вопрос», принимает все, что с ним происходит, без особого удивления.

Так же или еще более равнодушно, герои Зощенко (см. гл. X) рассказывают о самых невероятных событиях своей обычной жизни. Тотальное погружение советского человека в его быт избавляет от размышлений, сомнений, тревог… Чтобы «остранить» советскую жизнь, нужен иностранец. Осип Мандельштам писал в 1922 году: «Быт – это иностранщина, всегда фальшивая экзотика, его не существует для своего домашнего, хозяйского глаза… другое дело турист, иностранец (беллетрист); он пялит глаза