что только в моём уходе спасение России? Да поймите же наконец, что я только исполнитель воли монарха. Скромный исполнитель, не больше…

— Если бы монарха… — тихо сказал Родзянко и, повернув свое массивное, нездорово-желтоватое лицо к премьеру, спросил — Но, может, нас все-таки ожидает что-нибудь приятное?

— Вас лично?

— Я тоже исполнитель…

— Только одно, — сказал Штюрмер, насупившись, и, сдвинув мохнатые брови, продолжал — Мы разговариваем на пороге сессии Думы, и я хочу предупредить вас: если Дума будет содействовать неспокойствию в державе…

— Остановитесь! — Родзянко выпрямился, выпятив большой живот, поднял тяжелую руку. — Как вы смеете грозить Думе, вы подотчетны ей как форуму народных избранников!

— Опять же я выполняю волю царя, Михаил Владимирович, — шевеля волнистой бородой, продолжал Штюрмер. — Он соизволил дать мне на этот счет вполне ясное указание, о чем я вас и предупредил. И позвольте спросить: как вы можете называть Думу форумом народных избранников? Тогда, значит, весь наш народ против царя? — Голос его, от природы низкий и благозвучный, становился все выше и выше и снова вернулся на низы.

— Нет, Михаил Владимирович, ваша Дума и народ — это разные вещи, и мы в случае чего распустим Думу и сделаем это как раз в интересах нашего народа.

— Угроз ваших я не принимаю и буду действовать по совести Но что вы все-таки хотите от Думы и от меня? — спросил Родзянко, презрительно сощурясь.

— От вас только одного — пресекать речи, дискредитирующие все святое для русского человека.

— Например, Распутин? Если для кого он свят, то разве для вас, он же посадил вас в это кресло.

— Я ничего общего с ним не имею! — воскликнул Штюрмер, он вытянул вперед свои неестественно короткие костлявые руки, точно показывая, что они чисты. — Но нельзя… это желание свыше… — Он медленно убрал руки…

— Не позорьте царя, он не может защищать мерзость. Штюрмер закатил широко открытые глаза к потолку и долго молчал. Потом сказал тихо:

— Я в Думе не буду… нога…

— Как у графа Остермана, у которого в критические моменты всегда болела нога?.. — усмехнулся Родзянко.

— Я не шучу. Я не приду… Но он пришел…

— С тяжелым чувством я вхожу сегодня на эту трибуну… — тихим голосом и скорбно, как на панихиде, начал Милюков свою речь, но постепенно голос его набирал силу…

Слово Милюкову предоставил не Родзянко, а его заместитель. Под предлогом, что, произнося вступительное слово, он потерял голос, Родзянко вообще вышел из зала, чтобы обратиться за помощью к думскому врачу.

Речь Милюкова была построена сложно, и не сразу можно было понять, к чему он ведет. Он назвал факты темной деятельности различных официальных лиц, обогащающихся на тяжкой для народа войне, но пока высоко не брал. Факты следовали за фактами, и постепенно в сознании слушавших сама собой складывалась страшная картина разнузданной коррупции и стяжательства и возникал вопрос: почему власть это терпит?

Затем, казалось, без всякой связи, Милюков перешел к фактам подозрительной осведомленности немцев не только о происходящем в России, но и о замыслах русского командования. Милюков недавно вернулся из поездки за границу, и у него были свежие данные. Пронемецкие русские салоны в Швейцарии, тесно связанные с высшими петроградскими кругами того же толка, включали сюда и царский двор. В доказательство он пересказал статью из немецкой газеты «Нейе фрейе пресс» о том, что сама царица связана с этими пронемецкими кругами за рубежом. Можно ли после этого недоумевать и удивляться, что противник осведомлен о наших крайне важных тайнах?

Зал загудел от возмущения, но было непонятно, чем он возмущен: тем, что оратор назвал имя царицы, или сутью его обвинений. Тогда Милюков, как бы отводя молнию гнева в сторону, резко повысив голос, заговорил о Штюрмере. Приведя факты, доказывающие его зависимость от темных сил, включая Распутина, Милюков обвинил премьера в измене.

Теперь гневный гул зала был понятен — Штюрмера ненавидели все. Сам Штюрмер, сидевший на местах правительства, только качал головой. В зале раздались крики: «Позор!», «Под суд изменников!»

— Какой и чьей победы мы можем ждать в таких обстоятельствах? — кричал и не мог перекрыть шум Милюков.

Председательствующий торопливо объявил перерыв. Забыв о вывихнутой ноге, Штюрмер стремительно вышел из зала. Он обернулся и сделал знак министрам следовать за ним, но многие явно не торопились показать с ним свою солидарность.

В тот же день Штюрмер созвал заседание совета министров, на котором внес два предложения, точнее, требования: распустить Думу на длительный срок и вынести решение о привлечении Милюкова к судебному преследованию за его речь.

Но совет министров первое требование Штюрмера решительно отклонил, а судиться с Милюковым порекомендовал ему в личном порядке.

Вконец озадаченный и перепуганный, Штюрмер вечером был у Распутина, стал ему рассказывать о речи Милюкова, но старец оборвал его:

— Да, знаю я все… знаю… Слабый ты оказался… слабый…

Английский посол сэр Джордж Бьюкенен и французский посол месье Палеолог обсуждали в кабинете у Штюрмера текст сообщения для печати о согласии Англии передать России Константинополь и Дарданеллы. Штюрмер в расшитом золотыми галунами мундире был развязно весел, поминутно неуклюже шутил и сам громогласно хохотал над своими утками, поглаживая свою ассирийскую бороду и расправляя кинжальные усы. Бьюкенен с непроницаемо замкнутым лицом наблюдал за ним: «Неужели он забыл вчерашнюю Думу, где Милюков назвал его изменником? Или он никого и ничего не боится и ему наплевать на все?»

Дочитав текст сообщения, Штюрмер передал его стоявшему рядом с нахмуренным, тяжелым, совсем нефранцузским лицом Палеологу.

— Все распрекрасно? — самодовольно спросил Штюрмер и вдруг рассмеялся — Господин Палеолог, с чего это вы столь печальны? Завидуете английскому коллеге, ха-ха-ха! А счастье было так близко: Дарданеллы — России и вам овация такая же, как вашему коллеге. Но Франция почему-то промедлила…

Бьюкенен не сводил пристальных глаз со Штюрмера — неужели он не понимает, что овацию в Думе вызвал вовсе не Константинополь — она была демонстрацией против немецких политиков, пытающихся оклеветать